Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

Пропустив вперед, шел, туфлями неслышно ступая. В высоко поднятой руке огоньки пяти свечей бьются, бьются. Шел, и шаги властные. Шел, и взор его, в затылок Дорочки впившийся, хищно зол. И кривила губы его побелевшие улыбка палача. А Дорочка меж тесными стенами лестницы идя, тешила себя обманными грезами.

У двери узкой с висячим замком на долгие мгновения остановились. Плечом о косяк опершись, стоял Виктор, в глаза Дорочкины глядел упорно. И чуть головой кивал. Странно так. И страшно стало ей. И молчание мгновений тех страшным было, и страшен этот висячий замок, большой. И не скоро отпер Виктор. Дорочку отстранив, быстро вперед прошел. И рванулись, и чуть не погасли пять огоньков.

Канделябр на подоконник поставил. Встал, заслонив собою восковую фигуру Антона. И когда подошла задрожавшая Дорочка, на картину свою рукой указал. Сразу закапали частые неудержные слезы из глаз Дорочки... Сжалась. Руки повисли. С холста перекинулись на нее невидимые цепи, сковали.

«Антошик... Антошик родной. Мальчик загубленный...»

Мысли несвязные мчались.

На Дорочку не смотрит Антошик. Отвернулся чуть, в свою даль смотрит, безмерно грустный. Забыл? Не хочет видеть ее? Смотрела и не знала, что плачет. И тех портретов, со стены на «последнего в роде» глядящих, не видела.

«Антошик... мальчик бедный».

- Что? Похож?

То Виктор сказал голосом каменным.

И на Виктора взор подняла безвольно. И тогда почуяла на лице своем слезы. И Виктор шагнул к ней. Пристально, пристально в глаза заглянул и пошел прочь, к двери. И тогда увидела на том месте, у окна, где только что стоял он в синем своем фраке, увидела того, воскового. Увидела. Ужаснулась страхом каким-то белым. Здесь вот, рядом, живой - не живой, сидит, в ночь через стекла смотрит. И живые огни пяти свечей в лик умирающий засматривают. Закричала голосом скрипящим. Отступила. И еще. И еще. И под колени ее тахта ударила. На тахту повалилась Дорочка, глаза ладонями закрыв. Тогда услышала голос Виктора. Издалека. Будто за стенами склепа.

- Я здесь, Дорочка.

Сорвалась с тахты. К двери. Но тьма там, за распахнутой дверью. Назад кинулась, руку уж протянула к канделябру. Но затряслась, опять увидев. И выбежала туда, в тьму.

- Я здесь, Дорочка.

Спотыкалась. Руки вперед. Как слепая в тьме чужого дома. И охватили, сжали ее сильные руки.

XXIV

Истерзанная ядом ночных поцелуев и ядом слов Виктора, слов непонятной, мстящей какой-то любви, Дорофея два дня не могла заставить себя уехать из Лазарева.

И стыд, и боль, сосущая боль в сердце, и бьется сердце так непривычно-ударно и часто-часто. Но уйти нельзя, нельзя своими руками разорвать сразу это розовое облако томительного счастья. И сквозь облако душное, сквозь облако блаженной грусти видит долгие часы то лицо Виктора, бледное лицо, то стены; вещи сказочного дома шепчут ей песенки незнаемой жизни, такой чуждой и такой вдруг родной, шепчут и не отпускают. А бледное лицо заслоняет все, из памяти вытравляет иные лица. И глядит Дорочкина душа в синь Викторовых глаз, и чудится ей, будто видит синеву небес, а в синеве небес ангел белый, сбесившийся и мятежный. Смутно чудится.

- Ты любила меня, Дорочка?

- Да, да.

- Одного меня любила?

- Виктор... Не мучь.

- А любишь? Теперь меня любишь? Меня?

- Виктор... Мне кажется, что всегда...

- К чему же тогда ушла? Тогда, давно... Тогда нужна была. Душа твоя разве не завяла теперь? Разве слышит душа твоя сказку? Разве радуется? Сказка - это надолго. Сказка - это только рано утром, а теперь день твой прошел.

- Что? Что?

- Смотри. У тебя нет крыльев. Я захочу и полечу. А ты... Ты старая.

- Виктор!

- А! Так ты не старая? Так у тебя есть крылья? Покажи, покажи свои крылья.

И ангел мятежный из синевы неба кричал трубным голосом дикие слова мести и бунта, кричал, и от дуновения машущих крыл его холодело сердце, билось-билось и холодело.

- Разве ты так сильна, что могла без меня? Разве тебе не нужно было ни помощи, ни радости?

- Виктор! О тебе думала... да, да, как о запретном и недостижимом думала... Всегда.

- Дорочка, а своего мужа ты любишь?

- Но, Виктор...

- А сколько у тебя детей, Дорочка?

- О!

- Ну, покажи свои крылья! Покажи свои крылья!

Два дня. Три ночи. И часы сна были то черны, как пустой горный колодец, то кричали и сверкали, и сливались с часами нежданной сказочной яви.

- Виктор... Я так страдала. Вся моя жизнь после того... помнишь... все эти годы тоска. Хотелось счастья. И мне хотелось счастья, Виктор. И страдала...

- Страдала! Во имя чего страдала? Нечаянных страданий нет. Только то страдание - страдание, которое человек сам позвал. Самоистязание - это величие, а от жизни страдать, от людей страдать и бояться этих страданий, и убегать - это удел ничтожных. На празднике богини Кали индусы жгут себя каленым железом; на железные крючья вешаются за ребра и поют псалмы. А Кали - богиня Смерти. И над человеком нет иных богов. Самоистязание пред истуканом смерти - в этом все наше творчество, в этом вся религия всех веков. Индусы называют Хораг-пуджа... И в этом же тонет трагедия любви... Целуй...

- Виктор мой...