Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

Звонок первого гостя. И спешила в будуар, и, напудренная, искренне веселая, крутила шарманку привычной болтовни.

К ночи ссоры супругов бывали только из-за винта и фальки. Но за один стол садились редко.

Смерти Корнута ждали оба. Разбудил раз Кузьма Кузьмич супругу. Оглянула штофные стены спальни; глаза заплывшие терла, спрашивала шепотным криком:

- Что? Что? Горит?

- Нет-с, а что это вы во сне даже про братца Корнута не забываете. Сейчас кричать изволили... несуразное, конечно, но понять все же можно, что про похороны и про наследство...

- Кузьма Кузьмич, что вы! Бога побойтесь...

- Мне что. Не я сон видел.

- Какое наследство! Сестра при брате не наследница.

- Вот то-то и я думаю. А у вас, Анна Яковлевна, сны... Слова разные выкрикиваете. Нехорошо-с...

- Ах, Кузьма Кузьмич. И сна я, кажется, такого не видала.

Но оба тайно верили в завещание Корнута. У них же в дому как-то давно за ужином говорил:

- Почему братьям? Закон неправилен. Вот Ольга Ивановна Нюнина хлеще любого мужчины делами вертит. Братья! Да иной раз братья...

Запомнилось. А при всегдашнем безденежье обоим Шебаршиным казалось, что уж Корнут про сестру Анну говорил. А про то, что завещание у Корнута есть, доподлинно знали. Корнут же переписывал завещание не раз.

Шли дни. Новые вести про Корнута.

- Водянка.

Анна посылала экономку в собор служить заздравный молебен. И сама в желтой штофной спальне коленопреклоненно молилась перед киотом.

И пришло известие о Корнутовой кончине. Из дому Раисы Михайловны дворник.

- А к нам вот какая телеграмма.

Анна Яковлевна заплакала. Платочек кружевной к лицу. Кузьма Кузьмич в развалку бегал, бархатными штиблетами шаркал вкруг нее, приговаривал:

- Нет! Те хороши. Раисе телеграмму... Те-то хороши. Раисе! Мне не могли? Ну, тебе не могли? Раисе! Раисе! А я через дворника... Через хама...

И ползала-квакала у ног их противная, жуткая.

- Ан вам-то, поди, не отписал.

Взглянула Анна на мужа, поняла его мысли. И страшно ей стало, что у нее, верно, такие же глаза. Сказала, закрываясь платочком:

- В спальню пойду. Не мешай.

К вечеру, когда гости съехались, обоим Шебаршиным казалось, что Корнут отписал им много. Но сколько? Макаровичам часть, Семенову сыну другую, третью им, Шебаршиным. Но тогда четвертую - Брыкаловой Любови. Ну, пусть. А сколько же? По мильону - четыре мильона. А было ли у Корнута четыре?

С винтового стола Кузьму Кузьмича пересадили играть в фальку. Очень уж путал; и меньше малого не назначал, чуть в карты заглянув.

- Ну нет-с! Не говорите мне про успокоение. Вот вы, Петр Михайлович, полицеймейстер, а что вы знаете? Нет, что вы знаете?

- Я? Все, конечно, знаю, что знанию моему подлежит.

- В карты, господа, в карты смотрите!

- И правда, Анна Яковлевна! Многоуважаемая хозяйка, опять нам как бы без пяти не остаться...

- Нет-с! А подлежит вашему ведению так сказать учет общего настроения? А? Тут Суворовым надо быть, Суворовым и Маккиавелием вместе. Встретил человека, в глаза ему, в глаза ему, шельме, смотри: кто? Да знаете ли вы, что всякий необеспеченный человек уже революционер... Что? Да-с! Да-с! И именно теперь. Теперь более, чем когда-с. Пять лет назад... Это то, что выловили всех и успокоились! Напрасно. Напрасно-с! На огороде бывали? Не бывали-с? А полезно. Полоть! Полоть-с! Ежедневно полоть, ежечасно. Опасности нет? Вы говорите - опасности нет? О-го! Ну да. Для вас опасность только тогда, когда гром грянет. Но огород, огород, говорю я. Что вы скажете про огород?

- Какой-такой огород? Карту ждем, Кузьма Кузьмич.

- А такой-с огород-с. Самый-с простой-с. Град раз в пять лет, а плевелы каждочасно; травка, травка то есть зеленая. А зелененькую-то травку и прочь. Прочь ее, прочь, зелененькую-то, зелененькую, неразумную, каждодневно выпалывай, выпалывай! Вот она, политика. А вы грома ждете.

- Позвольте, позвольте...

- Играем мы, господа, или не играем?

Анна Яковлевна сказала задумчиво из-за винтового стола, а одета была в траурное платье.

- Вы помолчите, Кузьма Кузьмич.

И не в ущерб партнеру объявила:

- Пять без козырей.

Откладывая потом взятки, решила считать по сто тысяч. Думала о Корнутовом завещании, гадала, мелом чертила условные знаки.

А Кузьма Кузьмич шумел:

- Нет-с! Нет-с! И не мешайте мне, робер кончен. Кого? Вы спрашиваете, кого? Всех, всех-с подозревайте... Что? Да, и меня. И меня-с. Политика единственно правильная... Идеи свободы... Позвольте-с! Да вон там в моем кабинете сочинения Герцена и Бакунина, да-с, и Бакунина, и Кропоткина. И недалеко от Каткова сочинений стоят.

- Я сдаю.

- Стойте, стойте. Понимаете? Идеи? Почему нет? Но корсет…

- Что?

- Какой корсет?

- Я и говорю: культура, парламентаризм - это там естественно, на западе? Ну как тонкая талия у француженок. А у нас корсет... Девку в корсет...

- Хо-хо-хо.

За полицеймейстером смеялся секретарь городской управы и Аннушкин, старичок без места, с маленьким чином; лет до сорока служил, но пенсии не выслужил.

Играли. Полицеймейстер чуть сердился. В усы сопел. Сказал:

- Ну, а все ж таки кого же подозревать?

- Всех! Всех!

- Не про то я, дорогой Кузьма Кузьмич. Ну, как это, ну, конкретнее, что ли?