Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Лазареве, говоришь? По всей вероятности твоей доли хватит. А я на Лазареве не претендую. Сестры также. Запрашивал.

- Maman?

- Мамаша? Ей не нужно.

И еще показалось Виктору тогда, что на особый лад ухмыльнулся Костя, сказал с расстановкой: «мамаша...» на его, Викторово, легкомысленное «maman».

- Только вот Яша...

- А что?

- А то, что болен он, и запрашивать его об этом я теперь не буду. Вот выздоровеет... Впрочем, беру на себя. Хотя ты ведь знаешь, он любил Лазареве.

И опять усмешка, совсем уж явная.

- Но не беспокойся. У меня от него доверенность. На себя беру. Улажу. А у тебя хватит. По всей вероятности, хватит. Расценка вот. Подожди. А в правах наследства через неделю. Я кой-где нажал. Тут, знаешь, было кое-что.

И улыбнулся опять Костя, будто поморщился. Вспомнил Виктор смутные рассказы про Корнутовы происки. Хотел будто Корнут объявить брата покойника ненормальным.

А Костя сощурился-посмотрел тогда на Виктора, сказал, будто прочитал его думы:

- Вот, если бы завещание оставил, тогда, может, и трудно было бы. А так что ж...

Слова младшего брата натолкнули Виктора. Сказал:

- А Яша как? Что пишут? Из санатории ведь тебе пишут.

Вскинул плечи Костя и вмиг опустил. За тот миг похож он показался Виктору на Корнута.

- Пишут. Да.

И оборвал. И отвернулся. И глядя на чуть дернувшиеся уши Кости, понял Виктор, что брат смеется, перебирая бумаги на столе.

- Костя. Я хочу с Лазаревым поскорее.

Говорил и видел Виктор над Лазаревом давним, над милым летом своего блаженного детства, стаи птиц-мечтаний своих смутных, недающихся.

- Сотворим там нужное, хорошее. Там мир, там жизнь земная, настоящая. Дубы, кедры, сосны, пруды... И дом давний.

А Костя:

- Поскорей? Вот расценка как. Земля - пустяки. В полчаса. Но постройки там... То есть папашины. Конечно, могу ускорить: счета в сохранности все. Только это...

И явно поглядел Костя в глаза брата.

- Только это тебе невыгодно будет. Но скоро зато. А так если, то есть расценка, может и на год. Там ведь конский завод, молочная ферма. Свиньи еще вот...

- Ну, так ты поскорее.

- Как хочешь, Витя.

И не скрывал улыбки, забегающей на левую щеку. Взор лишь отвел, в окно смотрел Костя.

И еще кое о чем говорили тогда. О нужном, о деловом.

Забылось. Много уж дней прошло. Но теперь в Лазареве вспомнилось вдруг. И вспомнились речи купца долгобородого там, в вагоне вчерашнем. Говорил купец, бороду поглаживая, и улыбка его была подобна Костиной:

- Вам бы с торгов. Ай-ай, как много бы сэкономили. С торгов-с, с торгов-с!

И то, и это вспоминал Виктор. У пруда зеленого стоял. У того, что в конце парка.

Жернов мечтаний страшных по жернову каменной мысли кружась, растер зерна жизни живой в муку мертвых символов.

- Понимаю все, - говорил себе, - пусть они белые, пусть они мертвые.

Есть пруд Потомараи. То мертвый пруд. На юге Индии в Мадуре мертвый пруд. Колоннами многими оцеплен пруд Золотого Лотоса. В душах верных вечной жизнью жив Лотос, но смерть в пруде омовений. И пруд тот давно уже не для омовений. Всякое живое теряет жизнь, когда коснется зеленой воды того пруда.

У пруда лазаревского стоял ныне Виктор, вспоминал страшную зелень мертвого пруда Потомараи. Осенние свисты летали в желтых, в красных листьях, в трепетных, в последних. Забрел сюда, в конец парка. Скамья каменная, в десятилетиях забытая, замшилась. Вон виден фундамент, рябиною заросший. Возле - поломанная колонка худенькая серого камня. Беседка была? Ни Макар, ни строители его, пядь за пядью долгие годы расчищая, ломая и воздвигая, не дошли до зеленого пруда, чуть в овражке притаившегося. От центра кругами шла-ползла Макарова чистка, от большого дома, во времена Федора и Вячеслава стоявшего без крыши. Много, много денег проглотили те стены.

По детским воспоминаниям разыскал не сразу Виктор зеленый пруд. Чуть порадовалась душа. Но скоро жутким, воющим осенним страхом устрашилась. Тишину безлюдную мертвят свисты, несущие желтые и красные обрывки лета. Ранний снег затихшей души молодой мертвят свисты мчащихся воспоминаний. Кривляются и глумятся.

Вдруг почувствовал душу свою и жизнь свою мертвым прудом, зеленым, заглатывающим, мертвым молчанием отвечающим говору живого леса и свисту-хохоту далекого неба.

Гнал себя, шел от пруда к дому. Думал-шептал:

- Это потому, что дом нелепый. Разве так реставрируют? Много этот Знобишин понимал! Наворотил... Русский empire? Нет, голубчик, это не empire, а шарманка... Вот оно... Потому и на душе неспокойно. А ведь можно! Конечно можно!

И новою мыслью обрадованный, пошёл быстрее. Думал-соображал-высчитывал, где и как в дому можно пестроты поубавить, что из мебели выкинуть и где добыть старинных нужных вещей. Еще по парку шел, а думы-мечты с большого дома перекинулись на службы, на конюшни, побежали по дорожкам и встретились с ним, идущим здесь по шуршащим обрывкам перегоревших риз лета.