Прокол (сборник)

Киара — система надежная. Только человеческий фактор: посторонний у пульта управления…

Вольво тупо катится круизом — девяносто девять. Звучит Шопен. Киара рулит одним пальцем, панель излучает пастель, мотора нет, ветра нет… Вольво усыпляет…

Стоп! — Киара встряхивается. Правильная скорость убивает. А двойную неполадку нельзя. Усугубить уже имеющуюся — это можно…

Она останавливается у бара и заказывает кофе с символичным коньячком.

* * *

Опять вольво.[6] Но обретенный эффект скоро угаснет. Впереди — непривычно долгая привычная дорога. Нужен раздражитель похлеще.

На обочине протягивает руку стройный мóлодец со спортивной сумкой… Ха, одежда у нее впопад. И настроение… Остановиться, подобрать, поболтать, увлечься, рука под юбку, пальцы меж чулков, губы на груди, поворот в лес, страсть и хмель…

«Фу!» Не только из-за Айвара. Идеальный попутчик молчит и не воняет. Но для страсти этого мало.

Один однажды покушался. Опрометчиво. При ста шестидесяти в извилистом одиночестве ночного леса. На шибкую ногу. Что его тяжко настигла — коленом прямо в похотливо наклоненную рожу. Потом Киара, вплоть до залитой светом заправки не меняя скорость, впервые в жизни отчаянно ждала появления синих мигалок навстречу, в кустах или в зеркале. Такая, которой в данный момент очень надо, — значит зря.

Ах, да, сегодня же еще один. Ну, пусть: он откупился. Киара сегодня шлюха! А в сумке — наряд на завтра. Когда будет не выглядеть, не чувствовать — и не быть.

Она врубает обогрев сидений на полную катушку и выжидает пару минут. Потом изящным движением откидывает юбку, спускает кружевной лоскуток, сцепляет его со шпилек — и щеками и губами прилинает к горячей коже обнаженного сидения. Внизу живота поселяется тоска, сфинктеры ослабевают. И отпечаток нежеланной ладони на бедре тоже душу не поддался: до Айвара надо отполировать. Она отстегивает правый чулок…

Киара рулит одним пальцем. Вся остальная она принадлежит ей.

Вольво возбуждает…

Последний Прокол Протокола

, и цунами сомкнулось жгутом над новым дном Атлантики, выбросив в стратосферу миллионы тонн слезосоленой воды, после чего избранный бадарский народ, так никогда и не узнав о святой деве, жертва которой окропила их в люди, за краткий срок создал Египет с его доселе неразгаданными, ибо человеческому уму непостижимыми, загадками, прежде чем кионы нашли параллельный мир еще первозданнее, прекраснее и намного разумнее, оставив неблагодарных варваров на произвол нашей судьбы.

* * *

Ее звали Мерита — по накладной. Одно из редких имен египтянок, приятно звучащее для атлантских ушей. «Благо, не Хаквикахь, Мукарама или Рамла», я подумал и тут же ухмыльнулся нелепости этой мысли. Печальной ухмылкой.

Ее стан был хрупок как папирусный стебелек. Гладкая, смуглая, глянцевая кожа блистала слюдяными жемчужинками в разломе гранита. Шелковистый висок, верхнюю губу и предплечья покрывали едва заметные черные волоски, не выцветающие ни под каким солнцем — в отличие от рыжеватого пуха атланток. Черные волосы ложились на плечи плавными волнами, не кудрями как у большинства египтянок. Ее грудь, повседневно обнаженная, как подобает египтянке, была огрублена ветром, со следами давних царапин, не нежна и береженна, как белые, не тронутые солнцем и ветром, утаенные от атлантских глаз вожделенные округлости атланток с алыми сосками. Дикая, и тем более вожделенная. Страшаще красивая, еще не зрелая, в бутоне, ввысь упругая словно термитные гнезда, впадину между которыми покрывал черный пушок. А у затемненного подножья кончиков груди прорастали отдельные волосинки подлиннее, что меня чем отталкивало, тем вдвойне притягивало…

По атлантической традиции Мерита не была бы еще взрослой. Хотя нашу традицию тут криво примерять: мы египтян и другие темные средиземноморские племена людьми не считаем. Тем более за последние три поколения — с завета с Кионой.

Но Мериту я воспринимал человеком. Как бы ни противился. И, будь она, вопреки моей кионски-атлантической традиции, человеком, то, видимо, уже женщиной — по своей традиции. Хотя в то же время я не смог ее не воспринять и по-своему: девочкой…

Что может быть опаснее этакого двойного чуда — на тонкой грани между ребенком и женщиной! Я не мог оторвать свой взор, свои мысли, свое… Ничто не мог оторвать.

Я так не хотел. Так сложилось само собой. Я был не в силах повлиять на это.

* * *