Прокол (сборник)

И какашка вышла в свет. Она наряжалась и украшалась, пела и танцевала, избирала и избиралась, писала и описывалась, обвиняла и обвинялась, ею восхищались и ужасались, ее пародировали и стремились на нее походить, о какашке узнали широкие массы разных народов, на ее биографии зарабатывали деньги и теряли жизни. Какашка мелькала с телеэкранов и обложек журналов, о ней постоянно всё узнавали… даже ее соплеменницы в родной помойке. И завидовали ей.

Но горечи за ослепительной улыбкой какашки не видел никто. О ней знала только она сама. Ведь она стремилась вовсе не к тому, чего достигла. Благовоние — вот, что заставило ее выбраться из отхожей ямы и предаться неутомимым исканиям. А оказалось — врут журналы и книги, врет телевидение и радио, врет реклама и всё. Где бы какашка ни появлялась, везде почему-то… говном воняло. И какашка не сидела, сложа свои какашечьи ручки: она суетилась, рвалась, искала… Но — чем больше она шевелилась, тем сильнее воняло.

И наконец, славой и завистью обвитой, она вернулась в родной сортир, где уже сменилось много поколений.

— Ну, как там, как? — расспрашивали другие какашки, одна другой свежее, кто еще с паркóм.

— Нет ничего лучше дома, — мудро ответила какашка с многозначительной скукой в голосе. — Вроде красиво всё в этих журналах. Только на картинке и в тексте ж не видно — там то же, что у нас: говном воняет.

Кошеррида

Любое сходство персонажей с реальными личностями есть совпадение, обусловленное документальностью повествования, возлагающей на автора особую ответственность в силу того, что эта история является единственным сохранившимся очевидением описанных происшествий прошлого и настоящего.

Колизей[7] ревел в восторге. Блеск пропитавшегося потом золотого наряда матадора[8] тускнел: не для такой работы он шит. Лицо его было пепельно-серым — от песка арены. Так могло казаться зрителю. На самом деле песок ему кинули в глаза еще за кулисами. Нет, не сразу после помпы, когда еще лишь бросали жребий, которого убить первым, нет: он был вторым, он знал, что его выход только после смерти первого матадора. Вернее, знал бы, будь он умнее быка. Неужели его умственные способности помрачены рогатым шлемом? «Тебе можно и бодать», могли означать издевательские слова, под которые ему его надели.

Публика понятия не имела, что он не видит своего противника. Ноги матадора подкашивались. Подошвы ступней в ритме шагов режуще болели. Попасть еще ни разу не удалось. Тень, мелькающая в трущих, дерганных морганиях глаз, ловко увиливала от его полуслепых выпадов. Кошмар последних дней лишил его упругое, жилистое, тренированное тело части напора и изворотливости: никогда не изведанный смертельный страх одинокой жертвы в равнодушной толпе, заключение, несъедобная пища — наряду с ощущением помешательства это все сделало свое черное дело. Тем не менее, относительно обывателей он все еще был в завидной форме. В болезненные мгновения перед очередным рефлекторным захлопыванием глаз глянцеубойщик едва разглядел малую фигуру, ловко петляющую вокруг него, размахивая коротким мечиком. Видимо, пигмей. Матадор что-то знал о древнем Риме, он не сомневался, что сюда ради потехи могли привезти любую экзотичную тварь. Не было ни времени, ни нужды определять личность противника: над уже осознанным и принятым фактом, что он действительно попал в прошлое, ничто больше не могло представлять интерес, тем менее сюрприз. Без разницы — инопланетянин это или зомби: ресурс соперника — вот единственное, что имеет значение. Притом какое!

Ибо глянцеубойщик ни разу не сражался с врагом.

Кто сражается с ним.

Кто видит его.

Кто жаждет убить.

И может.

Матадор перед боем[9] всегда точно определял, достаточно ли его противник уже измучен, или тому требуется еще какой-нибудь болезненный укол в уязвимое место, прежде чем сверкающий золотом герой, воздушно целуя дам, мог балетным шагом браво броситься в неминуемую победу. Глянцеубойщик никогда не приближался к не покалеченной, не истязаемой болью жертве — и уж подавно, если покалечен сам… Тем не менее, сомнений не оставалось: этот противник и так намного слабее. Один удар булавой — и карлик не встанет. Только попасть в него, попасть немедленно, пока дубина еще держится в ослабевающей сцепке раздираемой болью ладони… Ибо до выхода матадору нанесли порезы между большим и указательным пальцами. Они не касались мышц и у робота даже не уменьшили бы силу хватки. Живую кисть, однако, лишь смертельная безвыходность заставила взять круглую рукоятку, мнимо-удобную, которая вонзилась в нагую рану как лезвие.