Проксиома созвездия Лжи

К осознанию своей новой роли в семейном тандеме, к новому месту в составе Федор пришел не сразу. Сначала, прокручивая раз за разом в голове сцену первой в его мужской жизни выволочки, он неизбежно пришел к отрицанию позиции жены. Она вела себя, как будто бы не было предшествующих обвалу «тучных» лет, и так, словно жена по всем писаным и неписаным канонам не обязана, дав – перед Богом или людьми – обет верности мужу, вместе с ним, как образно сказано в армейском уставе, «сносить все тяготы и лишения». Но такая собственная позиция в пределе диктовала ответные шаги вплоть до ухода с громким хлопаньем дверью, к которым Федор готов не был, потому что он любил Ирину. И еще – он любил их дочь Полинку.

Именно Полинкину болезненность Федор сделал в своих собственных глазах оправданием столь радикальному изменению в отношении Ирины к себе. Беременность не стала для Ирины легкой прогулкой, а после рождения проблемы только усугубились. Вопрос Полинкиного здоровья стал для Ирины не просто пунктиком, а самоцелью, фетишем. Федор не мог не отдавать себе отчета, что именно его неспособность (чего уж там, нужно называть вещи своими именами!) решить жилищный вопрос, увезти семью из инфернального Коровино с последующим своим погружением в деструктивное уныние стали для Ирины поводом для превращения в Медузу-Горгону. Он нашел объяснение Ирининым действиям, он понял ее и, как следствие, сразу же простил. И со своей новой семейной реальностью смирился, молча снося ставшие регулярными Иринины разносы. В такие моменты сам себе он напоминал боксера-лузера, у которого уже нет сил сопротивляться, и он молча терпит трепку, мечтая лишь об одном – когда можно будет, не теряя лица, упасть и с облегчением услышать означающее конец мучений громкое «Аут!» у себя над головой.

И еще он пришел к тому, что рано или поздно платить в этой жизни приходится за все. За тот вечер в квартире в Кунцево, за лаконичное Иринино «Да!» всего лишь на пятый день их знакомства Федор сейчас платил ее отчужденностью, упрямой уверенностью, что во всем виноват он один, ее категорическим нежеланием быть «женой декабриста». Да, последнее время Федор все чаще ловил себя на мысли, что жена, как некая доставшаяся ему драгоценность, оказалась слишком красива и ярка, что груз ответственности за обладание такой красотой для него слишком тяжел. И тем регулярнее такие мысли приходили ему в голову, чем чаще глаза жены при взгляде на него были не нежно-голубыми, а холодно-серыми.

Сейчас же они и вовсе метали молнии, но в сочетании с творческим беспорядком на голове и haut couture в виде одеяла, накинутого на решительно вздернутые плечи, это только добавляло Ирине шарма. Несмотря ни на что, Федор обожал жену в любых проявлениях ее непростого характера и даже сердиться на нее по-настоящему не умел. Ругаться же с нею было для него и вовсе немыслимо, поэтому сейчас в ответ на Иринину тираду он только вздохнул и, терпеливо улыбнувшись, спросил:

– Кофе будешь?

– Нет! – отрезала Ирина, развернулась на месте, полами одеяла чуть не смахнув турку со стола, и сердито вышла с кухни.

М-да, за последние пару лет картины семейного быта Ионычевых все чаще начинали более напоминать изображения бушующего океана, чем сентиментальные пасторали, каковыми они когда-то ему казались. «Сам виноват!» – подумал Федор, сокрушенно покачал головой и сел завтракать.

* * *

На улице, как всегда бывает в оттепель, во всем ощущалась влажность. Старенькая «шаха», к счастью, не проданная в благополучные времена, когда Федор рассекал на «мерине», долго содрогалась всем своим отсыревшим за ночь нутром, но на последнем издыхании стартера все-таки завелась. Федор прогрел двигатель машины приличествующее ее почтенному возрасту время и, пробуксовывая лысоватыми покрышками по подтаявшему снегу, отправился в свой ежеутренний рейс на завод.

Несмотря на будний день, на дорогах было относительно свободно. Федор любил ездить быстро, умел делать это даже в постоянных московских пробках, а сейчас, когда движение позволяло, он продвигался и вовсе без проблем. При этом даже когда под Федором была не убитая «шестерка», а престижная иномарка, на дороге он всегда вел себя как джентльмен – не моргал нетерпеливо фарами плетущемуся впереди «чайнику» и не жал истерично на клаксон, подгоняя какую-нибудь засидевшуюся на светофоре дамочку с буквой «У» на стекле. Свой стиль вождения сам он называл «сквозить, как нож сквозь масло», имея в виду, что искушенный водитель практически всегда может двигаться существенно быстрее потока, сам при этом никого не «подрезая» и своими маневрами никому не мешая.