Прокурор Никола

– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А еще вши бывают. Пе-ди-ку-лез называется, – он произнес по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решеткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?

Ксения всхлипнула, задрожала.

– Хорошо, если одиночка все-таки найдется! А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?

– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.

– А я не пугаю, – офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнемся здесь, окно-то не открывается. Настроили черт-те что!

Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.

– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.

Ксению бил озноб.

– Я их не знаю, – твердила она, как заведенная кукла, почти в истерике.

– За икру, да еще в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козел, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козел чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же, дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козел и подавно.

Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.

– Тю-тю-тю, – запричитал, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я, так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.

Он поднял ее зареванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в соленые от слез щеки, лоб, губы. Она вырвалась, перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело лицо, плечи, тело от его жгучих рук.

– Ну вот и хорошо, – он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышленая. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?

– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.

– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил ее по голове.

Она вздрогнула, но не отстранилась.

– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?

Ксения кивнула.

– Помощник мой. Дурак дураком, но насчет денег смышленый. Они все здесь смышленые насчет денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но ее не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и еще… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.

– Есть.

– Вот и хорошо.

Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезете, будет видно, кому сколько. Общие деньги ни рубля чтобы не брали, ни копейки!

– На, смотри сама, – протянул ее сумку офицер.

– Вот все, – подала она ему, что было.

– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.

– Больше нет.

– Часики?.. – он глянул ей на руку.

– Возьмите, – она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.

– Ну ладно, красивая, – офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.

Он поднял ее со стула на руки, посадил на подоконник, задернул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.

Из дневника Ковшова Д. П.

В прокуратуру области меня все же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:

– Ты чего там чудишь, молодой?

– Какой молодой, Михаил Максимович! – попытался отшутиться я. – Был да весь вышел.

– Приемчики у тебя бандитские.

– Это что же?

– Приезжай, тут на тебя телега серьезная.

И мне пришлось объясняться. Все же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Желтого, и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костер плеснуть…

В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда озабоченный, весь в трудах, поздоровался и к себе наверх, на чердак.

– Что такое, Михалыч?

– Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.