Пролетая над Вселенной

– Ты будешь за ним как за каменной стеной, – закивала мама и вновь произнесла сакраментальную фразу, сквозной нитью пронизывающую весь разговор: – Тебе несказанно повезло.

Они уже всё обдумали, взвесили и дружно решили мою судьбу.

На следующий день Лапонецкий вошел в мою комнату гладко выбритый, надушенный, в синем костюме из лютой синтетики, белой накрахмаленной рубашке и галстуке, отливающем шелковым блеском с красными ромбами. В руках у него был букет.

Я полулежала в постели бледная, несчастная, с тазиком в обнимку. Он забрал у меня тазик и всучил цветы. Хризантемы пахли елкой.

– Зачем тебе это надо? – спросила я, прямо глядя в глаза-буравчики.

– Я без ума от тебя, зайка, – беззастенчиво соврал он.

– Мы оба знаем, что это неправда. Скажи, зачем?

– Как честный человек, я просто обязан на тебе жениться! – патетично проговорил Лапонецкий и с многозначительной ухмылкой добавил: – Ну кто же, если не я?

В памяти всплыли строчки из любимой с детства песни Высоцкого «Лукоморье»:

…мол, русалка, все пойму —
И с дитем тебя возьму…
И пошла она к нему
Как в тюрьму…

Мне не хотелось обсуждать с Грегори подробности моего вынужденного трусливого замужества. Я тогда попросту проявила слабодушие, позволив взять верх не собственным ощущениям, а голосу разума. Причем даже не своего, а родительского. Сил для сопротивления не нашлось. Мне было и стыдно, и страшно. Ничего не оставалось, как спасать семью от позора, а себя – от унизительных нескончаемых попреков и тычков.

Правда, надо отметить, в тот период Лапонецкий вдруг резко подобрел. Точнее сказать, прекратил злобствовать. Он стал осыпать меня хвалебными эпитетами, усыпляющими бдительность. Окружил трогательной заботой. Звонил по нескольку раз на дню и довольно часто наведывался, принося гостинцы. Обещал холить – лелеять – пестовать всю жизнь. В какой-то момент я начала задумываться: может, и впрямь ошибалась в этом человеке? Не так уж он омерзителен, при беспристрастном рассмотрении, а злобность была вызвана, наверное, моим подчеркнутым игнорированием? Лапонецкий уверял меня, что никого и никогда с такой продолжительной настойчивостью не добивался. А теперь своей главной целью видит одно – сделать меня счастливой. Грезит буквально о нашем соединении. Мечтает «вместе воспитывать нашего ребенка». Через пару недель ему удалось меня немного размягчить и заставить поверить в искренность помыслов. Однако контактировать с Лапонецким я предпочитала по телефону. Ну, когда лица не видно. Не нравилось, категорически не нравилось смотреть в его черные, змеиные глазки. А уж эти мясистые губы… Когда он впервые интимно приблизил ко мне свое большое лицо, то почудилось, что он собирается не поцеловать меня, а заглотнуть. Ну, а голос у него был низким, приятным, вполне задушевным. Особо импонировало, каким проникновенным он становился, когда расписывал, до чего я ранимая, безмерно одинокая, никем до конца не понятая. Именно это намеревался Лапонецкий изменить в первую очередь. Спасти от одиночества, значит. И от непонимания людского.

И я сдалась. Мне не на что было надеяться больше. Кто-то выходит замуж по любви, кто-то по расчету. А я вышла замуж по усталости. И от безнадеги. На душе было горестно и пусто.

Необъяснимый поступок Мишки, его резкий отказ от меня подвел жирную черту под коротким, но ослепительно-прекрасным жизненным фрагментом. Казалось, что по-настоящему полюбить я больше не смогу.

Никогда ни о чем не жалею,
На обиды глаза закрываю,
Одного лишь забыть не сумею,
А что будет в дальнейшем – не знаю.

Вспоминаю листвы трепетанье,

Тихих сумерек первую свежесть,
И последнее наше свиданье,
И свою невозможную нежность.

Ты жесток был со мною, любимый,

Причинил мне немало страданий,
Я почти уж о них позабыла,
За стеною бесплотных мечтаний…

Как хотелось начать все сначала!

Повторить все прекрасное снова!
Но от боли я вдруг замолчала,
И в ответ не сказала ни слова.

Доказать я тогда не посмела

Всю ненужность, нелепость прощанья,
Ведь Любовь – добровольное дело,
В ней не надо давать обещанья!

Мы расстались, но я не сумею

Никогда позабыть этот вечер,
А о будущем думать не смею,
Хоть и верю в счастливые встречи…

Глава 17. Каша хорошая, но невкусная