Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Тема страдания очень занимала умы рабочих писателей, поскольку она тесно связана с опытом становления личности – и с критическим отношением к нему. Страдание – и это следует подчеркнуть – производно интерпретации. Телесный ущерб, болезнь и смерть – первичные факты материального мира; страдание же является категорией, через которую человек воспринимает, оценивает и описывает эти факты, а также более трудноуловимые переживания: угнетение, обиду, предательство, неосуществленное желание. Следовательно, понятие страдания нестабильно и изменчиво. Что понимается под этим словом, зависит от конкретной культуры и эпохи[124]. В литературе, искусстве, философии, музыке (от священной литургии до песен рабов и рабочих) – везде предпринимаются попытки самыми разными способами описать страдание, объяснить и осмыслить его и, вооружившись дискурсом страдания, вступить в диалог с миром – а иногда и в спор с ним. При всей сложности и разнообразии дискурса страдания в нем есть один лейтмотив: понимание страдания почти всегда связано с понятием личности, с тем, каким нравственным и духовным содержанием наполняются различные концепции личности. Крайне важно, например, рассматривается ли физическое страдание – возьмем болезнь – как проявление «имманентной справедливости», как наказание за грехи или как следствие неблагоприятных социальных условий – и тогда, когда вопрос о нравственной вине экстернализуется. Более тонкий момент связан с тем, как страдание расценивается в эмоциональном, эстетическом и духовном плане: как доказательство стойкости воина, смирения святого или благородства угнетенного народа (применительно, например, к диаспорам африканцев или евреев); либо как ущербное состояние тела и духа, которого следует избегать и которое следует лечить (в соответствии с представлением о хорошей жизни как об отсутствии страданий, пусть и неполном); либо как путь к душевной глубине, красоте и мудрости, как школа жизни, из которой следует извлечь нравственные уроки и осмыслить их. Эти трактовки не являются взаимоисключающими. Печаль и страдание, как и слезы, могут иметь противоречивые и амбивалентные значения. Но всегда в центре будет находиться та или иная концепция личности.

В России страдание имеет отчетливые социальные формы на протяжении истории– такой подход можно назвать «социальнополитически обусловленной онтологией», если воспользоваться глубоким, но громоздким языком социологии [Shweder 1991:313]. Известно, что повседневная жизнь бедных слоев городского населения в России была тяжелой: перенаселенные антисанитарные жилища, вопиющее социальное и политическое неравенство, низкая заработная плата, вредные условия труда, неразвитое социальное страхование и ограничения в гражданских правах. Однако преобразование этих сырых фактов в нарратив страдания привносило в них дополнительный уровень смыслов и установок, не присутствующий в фактах как таковых. Когда писатели из низших классов интерпретировали свой жизненный опыт как страдание, они неизбежно обращались к тому, что могла предоставить окружающая их культурная и интеллектуальная среда. Писательская практика расширяла возможности выразить и применить возможные смыслы страдания – а также пространство для их преобразования и изобретения.

Обращаясь к культурному контексту, не следует избегать обобщений о роли дискурса страдания в русской культуре. Попытки доказать устойчивую и заложенную в русской культуре склонность к самоистязанию, самоуничижению, самопожертвованию – ко всему, что один автор назвал «душевным мазохизмом», грешат обилием клише и стереотипов, обобщениями на основе случайных фактов и смешением риторики, характерной для культуры эпохи, с непосредственным описанием фактов от первого лица [Leibovich 1995; Rancour-Laferriere 1995]. Даже если согласиться с тем, что в русской культуре существовал «культ страдания», то он принимал разные формы, видоизменялся и был противоречив (что характерно не только для России). Важно подчеркнуть, что в нем всегда содержалась противоположная душевному мазохизму идея возвышения личности, отрицающая разрушительный характер унижения. Православная церковь рассматривала страдание не просто как удел грешного человечества, но как возвышающий опыт взращивания добродетели через смирение, как уподобление Страстям Христовым и как путь возвышения, искупления и спасения.