Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Как мы видим, революционный героический идеал носил откровенно гендерный характер, коренился в представлении о могучей воле как атрибуте исключительно мужской личности. Недавнее исследование убедительно показало, что «новый человек» ранней советской эпохи в значительной степени конструировался на основе традиционных маскулинных ценностей, а послереволюционная советская культура проникнута утверждением мужского братства и героизма как нормы жизни наряду с желанием избавиться от таких чуждых феноменов, как феминность и гетеросексуальный эрос [Borenstein 2000]. Среди писателей-рабочих наибольшую приверженность гендерному взгляду на прогресс демонстрировал А. Платонов. Социалисты могут рассуждать о равенстве мужчин и женщин, писал он, но это всего лишь «благородные жесты социалистов, а не истина и – истиной никогда не будет». Женщина, по его мнению, «воплощение пола» и таких добродетелей, как самопожертвование и всеобъемлющая любовь. Мужчина – воплощение других качеств: мужества и воли. Человеческий прогресс зависит от мужского духа. По словам Платонова, «человечество – это мужество», и коммунизм возникнет из того же источника. Платонов утверждал: «Коммунистическое общество – это общество мужчин по преимуществу» [Платонов 1920b] (курсив автора). Это заявление, конечно, следует понимать не в буквальном, а в переносном, даже метафорическом смысле. Однако все же оно отражает вполне определенное представление об идеальной личности как носительнице мужских качеств. Мы уже видели и еще не раз увидим, что многие рабочие писатели в те годы продолжали считать, что качества, традиционно приписываемые женскому гендеру, соответствуют другому типу личности.

Отважные герои-коммунисты населяли воображение рабочих писателей. Эти люди новой формации, хоть и служили ближним, не были малозначительными «винтиками» или «рычагами». Во многих стихах рабочие мечтали о приходе спасителя – иногда в образе подобного Христу целителя или мудреца, но чаще в образе всемогущего и волевого героя, который разорвет цепи, сковывающие народ, и поведет массы в новую эру. Образы героических личностей встречаются не только в литературных фантазиях рабочих. Писатели-рабочие часто воображали героями и спасителями самих себя – частично потому, что занимались общественной деятельностью, но главное – потому, что занимались писательством. Хотя идеологи марксизма критиковали буржуазную концепцию писателя как «пророка и вождя» [Лебедев-Полянский 1920b: 44], это распространенное представление пользовалось большой популярностью у писателей из низших сословий, чему способствовали два обстоятельства: во-первых, их талант шел от их натуры, а не от образования; во-вторых, в революционной России им предписывался важный статус творцов новой культуры. Хотя имеется ряд свидетельств, что идеализация своей роли писателя (или по крайней мере своей общественной значимости) пошла на убыль в середине 1920-х годов[225], но в первые послереволюционные годы, и особенно во время Гражданской войны, подобная самоидеализация еще оставалась сильной. Павел Бессалько, металлист с большим опытом большевистского подполья, прозаик и литературный критик, отмечал мистический, даже «мессианский» романтизм, с которым рабочие писатели (особенно поэты) относились к своему призванию [Бессалько 1919:12]. Даже рабочие-большевики, которые явно поддерживали официальную мифологию коллективизма, собственную личность как писателя часто репрезентировали в героическом и даже мистическом ореоле, подразумевая, что такая личность не растворяется в массе, а возвышается над ней. Владимир Кириллов в стихотворении «Братьям», например, прямо обращается к коллективу, но при этом с позиций превосходящего «я»:

Всю боль, весь ужас жизни вашей
Я превращу в улыбки роз,
Я соберу в нетленной чаще
Кристаллы драгоценных слез,

И труд ваш буднично-суровый

Я в пышный праздник претворю
<…>
Я – эхо ваших душ мятежных,
Я – луч грядущей красоты.

[Кириллов 1918g: 1].

Другие писатели-рабочие описывали поэта (прежде всего поэта-рабочего) как «мессию», «яркого гения», огнедышащего и солнцеликого певца, который танцует на «тверди небесной», как «крылатого бога», который несет вдохновение и мудрость людям [Тачалов 1922: 7-11; Бессалько 1919с: 12; Дегтерев 1920:1]. В спектакле, поставленном на сцене рабочего клуба в 1924 году, даже скромный «рабоче-крестьянский корреспондент» – рабкор – представал как бессмертный пророк или по меньшей мере мифологический герой, ибо носил имя Геракл и был неуязвим для врагов, чьи преступления разоблачал[226].