Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Поражает то, как редко при этом встречается классическая марксистская модель пробуждения, согласно которой рабочие обретают сознательность благодаря чувству гордости за свой труд в результате пережитых испытаний или в сплоченной борьбе плечом к плечу с товарищами по классу. Вместо этого путь к сознательной жизни описывается как путь отчуждения от товарищей по классу и исканий; этапы этого пути – чтение и размышления в одиночестве, разрыв со средой, духовные поиски и внутреннее преображение. Для Алексея Маширова единственными «светлыми пятнами» на фоне «пьянства, разврата и грубости» были несколько «сознательных рабочих», которые познакомили его с идеями социализма [Родов 1925: 548–549]. После революции, как и до нее, пробуждение чаще происходило в одиночку: Иван Устинов описывал рабочего, который в своей сырой и кишащей тараканами подвальной каморке допоздна засиживался за чтением, пока в соседней комнате резались в карты [Устинов 1918b: 20]. После революции, как и до нее, сознательные и образованные рабочие обычно ощущали себя посторонними в такой же, как и прежде, темной массе[239]. В рассказе, написанном членом Петроградского рабочего клуба, показан путь нравственного и умственного развития. Герой рассказа – молодой сапожник, который живет в ужасных условиях, его окружают шум, крики, угрозы – «дикая пляска злобы, натужные стоны, слезы, исступленные глухие рыдания». Внезапно он задумывается: «Где же истинная осмысленная жизнь? Где она? Почему вот здесь, в груди тяжело что-то? Так хочется чего-то сильного, хорошего! А что дает мне жизнь? Что дает она мне и что я даю ей?» Он воображает, что бежит прочь от этой жизни, «а в голове тянутся, клубятся образы, мысли». Его лихорадочные грезы прерывает крик хозяина: «Яшка! Яшка! <…> Чорт тебя знает! Работать, так работай и не думай <…> Сколько раз я говорил тебе: даром деньги платить не буду!» Когда Яшка возвращается с работы домой, жена, которая прослышала про хозяйский нагоняй, тоже набрасывается на него с руганью. Автор сочувствует своему персонажу: «Никто не знает и не хочет знать его дум, а они рвутся, тянутся, клокочут, манят. Как жить? Что делать? Противна мне жизнь, – говорит голос в его груди. Когда же конец этому, когда?» У автора нет настоящего ответа на этот вопрос – он заканчивает рассказ банальным рассуждением о том, что ночь осталась в дореволюционном прошлом, а теперь близится заря новой жизни[240].

Странствие во всех его аспектах – включая разрыв со средой, поиски, обретение себя – таков лейтмотив большинства подобных историй. Следуя известным культурным нарративам о странниках, паломниках, скитальцах и тому подобных персонажах, пролетарские писатели конструируют собственную биографию как нравственное и экзистенциальное путешествие в поисках «сути жизни человека»[241]. Отрываясь от привычной среды, они превращали это странствие в испытание воли, в способ взаимодействия с миром с целью найти себя и свое место в мире. Иван Назаров, например, вспоминал, что грубая повседневная жизнь рабочих и хозяев в родном Суздале вызывала у него такое отвращение, что он бежал в монастырь и стал монахом. Не найдя ответов на вопросы, которые искал, он затосковал и от монашеской жизни вернулся в мир: «…меня опять потянуло к передвижениям»[242]. Александр Головин вспоминал, что в тринадцать лет он с приятелями, которым наскучила серая жизнь, начитавшись приключенческих романов Майн Рида и детективов про Ната Пинкертона, сбежал в Африку из Вильно, но им удалось добраться только до Гродно [Головин 1918: 7–8]. Алексей Соловьев, рабочий-строитель, тоже рассказывал о своем бегстве от «пустоты и однообразия» жизни городских рабочих, на которое его подвигло в числе прочего чтение популярных повестей про бандитов, героев, путешественников, и он отправился «бродяжить по Руси». Однако вскоре понял, что литературные фантазии отличаются от живых людей. Среди настоящих бандитов он не нашел «ничего красивого или геройского» – только «мерзость, самохвальство и мелочность». Поскитавшись по стране, и среди простых работяг он «хороших людей встречал мало», зато прочел много «хороших книг» [Заволокин 1925: 214]. Другие рабочие писатели также признавались, что больше симпатии питали к своим любимым книгам из рабочей библиотечки, чем к людям, как писал рабочий В. Спарский М. Горькому[243].