Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Большую часть рабочих писателей не требовалось в этом убеждать. Они часто писали о «царстве человека», о реализации и осуществлении человеческого потенциала во всей полноте, о проживании жизни в полную силу. Гуманистическая точка зрения вдохновляла многих рабочих и оправдывала борьбу против старого, дореволюционного режима, против социальных и культурных барьеров, которые унижали их, удерживали в изолированном и подчиненном положении. Эта точка зрения оставалась актуальной для многих пролетарских писателей и многих других представителей низших классов России [Steinberg 2001] и определяла их способ восприятия революции и социализма. В их воззрениях преобладали такие цели, как самосознание и самоутверждение, и такое настроение, которое Платонов определил как «праздник» оттого, что можно жить по-человечески. В 1924 году Троцкий отмечал, что многих рабочих к участию в рабочих клубах побуждает «фантазерство», будто повседневную жизнь можно преобразить только благодаря личному самосовершенствованию через «индивидуальное морализирование» [Троцкий 1924: 13].

Помимо традиций социалистического или даже либерального гуманизма, существовали темы, которых пролетарские писатели в своих «фантазиях» касались чаще, и речь идет о фундаментальных философских вопросах. Если до 1917 года в центре внимания находилась проблема подавления личности, то в революционную эпоху пролетарские писатели увлеклись мысленными экспериментами, воображая, каких высот человеческая личность может достичь теперь, когда все преграды устранены, и в их воображении рождались различные образы всепобеждающей, полностью реализованной личности: человек, расширивший свое сознание так, что в него вместилась бесконечность, титан-сверхчеловек, спаситель-мессия, искатель истины, гениальный художник-творец, осуществивший себя в искусстве и любви. Крайне популярны были фантастические персонажи, наделенные неимоверной волей и талантом, или, как саркастически заметил Лебедев-Полянский, титаны и гении, которые «из кристаллов льда создают огонь» [Лебедев-Полянский 1919а: 49].

В этом противоречии между рабочими писателями и партийными критиками-идеологами просматривается принципиальный философский спор о природе человека и смысле его существовании. В большинстве современных теорий человеческой личности – вопрос о которой находится в центре многих современных направлений мысли – сталкиваются два мировоззренческих подхода, которые для простоты назовем просвещенческим и романтическим. Для тех, кто был озабочен мобилизацией людей на строительство в Советской России революционного общества и новой культуры, большое значение имел вопрос о том, как трактовать человеческую личность: является человек рациональным и логично устроенным существом, постигаемым научными методами, либо же субъектом, действующим под влиянием иррационального вдохновения и гения[278]. Если обратиться к искусству, то этим двум различным подходам в некоторой степени соответствуют две различные тенденции в художественном творчестве: мимесис и экспрессия, стремление отражать видимую природную реальность и стремление выражать невидимую реальность, которую творец способен постичь только благодаря вдохновенному воображению и пробужденному чувству [Abrams 1953]. Различие между этими двумя подходами к личности, как понимали литературные критики типа Лебедева-Полянского, имело практическое и политическое значение, особенно если учесть тезис «Знание – сила», который, безусловно, учитывали лидеры советской культуры: правильное познание мира позволяет управлять им и переделывать его. На практике революционная культура большевизма не разрешила до конца противоречие между этими двумя подходами. В первые годы после революции такие идеологи, как Лебедев-Полянский, представляли только часть советской или большевистской культуры, каким бы влиянием они ни обладали. Несмотря на их отчаянные усилия заставить представителей пролетарской культуры сделать выбор в пользу коллектива, а не личности, в пользу рациональности, а не вдохновения, в пользу рационалистического мимесиса, а не романтической экспрессивности, революционная страсть толкала наиболее культурно просвещенных рабочих на другой путь.