Промелькнувший метеор (книга 1)

Музыкант спросил участливо и негромко:

— Что же будем делать, милая женеше?

— Ну, если все хотят «Даллат», начинай, мой баловень. — В грудном, низком голосе. Уки-апай были и ласка и покорность, и, судя по обращению, Чокан подумал, что сыбызгист непременно приходится ей близким родственником по мужу.

… Мелодия песни сразу взлетела высокой нотой. Домбрист обычно поступает не так. Он долго держит палец на одной струне, яростно перебирая струны пальцами другой руки в ожидании тишины. Наш музыкант не ждал ни минуты, да и сама сыбызга, видно, не давала возможности так приготовиться. И еще музыканту хотелось показать свое мастерство. Мелодия набирала высоту, долго звучала в подоблачной выси, переливалась, стихала, снова взлетала птицей. Этой песни Чокан не слышал прежде и дивился ее красоте. И нетерпеливо ждал слов этой песни. Как она будет петь, эта неведомая Уки-апай.

Музыкант проиграл до конца первый куплет.

— Я жду тебя, женеше!

Уки-апай промолчала.

Но когда снова призывно взвилась первая высокая нота, она запела. Ее голос был звучный, необыкновенно сильный. Он не заглушал сыбызгу, но сыбызга Сказалась как бы в его тени.

Чокан разбирался в пенищ с удовольствием слушал на тоях исполнительниц песен. У них обычно бывали высокие голоса. И теперь, когда запела Уки-апай, он мгновенно определил ее голос, как женский, но приближающийся к мужскому.

— Апырау! — удивился он. — И есть же на свете такие голоса.

Густой, сочный, он был еще на редкость гибким и не прерывался ни на секунду, сливаясь с переменчивым ритмом мелодии. Казалось, Уки-апай не знала устали. Ее голос разливался так сильно и широко, что песне становилось тесно в этом нищем камышовом доме, и она вырывалась на степные просторы.

Не только мелодия, но и слова песни входили в душу Чокана. Памятливый и понятливый с самого раннего детства, он готов был, повторить наизусть:

Нар — верблюд одногорбый,
Состарясь, груз не возьмет.
Пустеет простор джайляу,
Аул на зимовку идет.
Мы вместе с тобой играли,
Мы выросли вместе с тобой,
Но где ты, мое веселье?
Далекий, ты стал не тот.
Аха-хау, Даллат-ай!
Вторая строфа песни начиналась так:
Луже не стать колодцем,
Колодца исток — глубина.
Конь не помчит стрелою
В грязище по стремена.

Тут голос Уки-апай изменился. Так меняется молоко, в которое бросили закваску. Голос потерял чистоту, то срываясь на шепот, то на крик. И вдруг стало ясно: Уки-апай плакала. Женщина, что полулежала рядом с притаившимся Чоканом, взволнованно остановила певицу:

— Не надо больше, не надо!

И она подбежала к очагу, чтобы утешить Уки-апай и поблагодарить ее.

Смолкла песня, но проснулись дети, поднялся плач и шум. Матери успокаивали своих детей, каждая по-своему: шлепками, руганью, лаской. Застонал больной. Кто-то спорил, кто-то говорил о вчерашнем улове.

Чокан надумал выскользнуть так же незаметно, как и вошел. Ночь его утомила. Но рядом тоненько заплакал новорожденный. Должно быть, комары закусали бедняжку. И, жалея ребенка, Чокан взял его на руки, еще не соображая как следует, что он делает. Младенец продолжал плакать.

— Проснулся наш малыш!

— Вот теперь и Дадим ему имя.

— Правильно, дадим!

— Зажигайте огонь, идите с ним к малышу!

Свернули жгутом камыш, поднесли к уголькам в очаге. Раздули яркое пламя. И с факелом направились к тому уголку, где Чокан держал на руках новорожденного. Некоторые шли с жгутами камыша, чтобы поддержать при случае огонь. Был среди подошедших и усатый, пожилой мужчина, не расстававшийся со своей сыбызгой.

Чокан с плачущим ребенком на руках вновь столкнулся лицом к лицу с рыбаками-казахами.

— Кто это, кто? — удивлялись они.

— Да ведь это сын самого Чингиза!..

— И верно — он!

— Как ты сюда попал? Почему взял на руки ребенка?

Все, кто здесь был, ринулись в сторону Чокана. Жмурясь от света полыхающих камышовых жгутов, он видел изможденные лица, чувствовал на себе суровые, пронизывающие насквозь взгляды. Сама бедность, которую он не встречал даже в ауле Карашы, смотрела на него. Почему они так живут? Почему так враждебно, так зло глядят на него?

Чокан оробел, испугался, как лисенок пугается гончих. Он озирался в поиске сочувствия, поддержки; но рядом, среди людей с камышовыми жгутами, не нашел ни одного благожелателя.

— Ты отдай-ка лучше младенца! — бледная еще жен-на протянула к нему руки.

Чокан из боязни, что он будет совсем беззащитен, еще крепче прижал к себе ребенка и слегка покачивал его, чтобы он не плакал.

— Отдай, говорю тебе, сына!

— Не отдам! — в Чокане проснулся строптивый дух. — Что я ему плохого сделаю? Вы же будете сейчас давать имя младенцу!

— Что тебе за дело до этого, до нас? Ты зачем взял на руки моего ребенка? Ты слышишь меня или нет? — И женщина теснила Чокана в угол, готовая силой отобрать у него младенца.