Прометей раскованный

Столы в зале были расставлены так, что образовывали четырёхугольник, почти полностью заполнявший помещение. Резерфорд с Чедвиком и Блэккетом заняли один из углов. Неподалёку, стараясь держаться особо, поместился хмурый Поль Дирак. Он давно уже был известен в учёном мире, но внезапно стал знаменитостью, когда открыли в космических лучах позитроны, предсказанные им до того теоретически.

Круглолицый насмешливый Вольфганг Паули занял место рядом с Дираком. Они были друзья, Дирак и Паули, но вряд ли существовало два других столь различных характера. Садясь, Паули сострил, и Дираку не удалось сохранить серьёзность. Паули всюду находил повод для насмешек и критики, и о нём говорили, что даже лабораторные механизмы мгновенно выходят из строя, когда он взглядывает на них; это колдовское воздействие взгляда на аппаратуру со смехом называли «эффектом Паули». Однажды поезд, в котором Паули ехал, остановился на восемь минут в Гёттингене — и точно в это время в лаборатории Джеймса Франка произошёл взрыв; друзья объясняли несчастье «эффектом Паули на расстоянии». Теоретические работы Паули были ещё парадоксальней его острот.

Позади Паули уселся Энрико Ферми, невысокий, угловатый итальянец, чувствовавший себя как-то не на месте среди собравшихся в Брюсселе в октябре 1933 года знаменитостей. И хоть работы Ферми приобрели такую известность, что созданную им теорию повсеместно называли «статистикой Ферми», автор их старался держаться так, чтобы не бросаться в глаза.

Паули громко обратился к застенчивому итальянцу:

—   Энрико, у вас такой кислый вид, будто вы случайно проглотили лягушку. Неужели вам не понравился доклад Гейзенберга?

Ферми сдержанно ответил:

—   Нет, доклад превосходен. Но идею, что атомное ядро состоит из протонов и нейтронов, я не могу признать открытием Гейзенберга. Эту идею до него развил мой друг Этторе Майорана.

Паули фыркнул. Название «нейтрино» — нейтрончик — удивительной частицы, недавно придуманной Паули, дал Ферми, а не сам автор, и Паули испытывал благодарность к Ферми за удачное, хотя и несколько легкомысленное название.  Дружеское расположение никогда не мешало   Паули   иронизировать.

—   Майорана? Что за фамилия! От майората или от омара? Чепуха! Мало ли кому приходят в голову великолепные мысли. Ланжевен утверждает, что такую же идею высказывал Франсис Перрен, а Иоффе считает её созданием его ученика Дмитрия Иваненко. Вы читали Канта, Энрико?

—   Я философией не очень интересуюсь, — с той же сдержанностью возразил Ферми.

—   Я тоже. Но в Германии Канта знать нужно. Кант утверждает, что так как человек бесчисленное число раз размышлял о бесчисленном числе вещей, то нет ничего проще, чем к любой новой идее подыскать несколько старых, на неё похожих. Не люблю споры о приоритете. Они отдают провинциализмом, а наука общечеловечна.

—   Науку, однако, развивают отдельные люди, а не всё человечество в целом,— пробормотал уязвлённый Ферми.— И не нужно умалять заслуг этих людей, пользуясь их скромностью.

В зал вошёл датчанин Нильс Бор, а за ним — американский физик Эрнест Лоуренс. Этот энергичный, подвижный человек приковывал к себе все взгляды — в его лаборатории в Беркли работал изобретённый им циклотрон, единственная пока в мире установка, позволявшая обходиться при опытах без дорогостоящих и редких радиоактивных препаратов.

За ними показалась группка французов: маленькая, хрупкая Мария Кюри, очень постаревшая и больная, очень знаменитая, единственная в этом собрании светил мировой физики дважды лауреат Нобелевской премии, а за ней шли дочь Ирен и зять Фредерик Жолио, молодые физики, опубликовавшие за последний год больше десяти работ по ядру. Они немного смущались — на них оглядывались: они сегодня должны были выступать с докладом, и никто не сомневался, что следует ожидать важных сообщений.

За французами появилась невысокая, в красивом платье с белым воротником Лиза Мейтнер из Берлина. Она села на ближайшее свободное место. С ней предупредительно раскланивались, она с вежливой холодностью отвечала. Ирен Кюри с тревогой посматривала на неё: Ланжевен говорил, что Мейтнер заблаговременно просила слова в прениях по докладу супругов Жолио-Кюри. От неё можно было ожидать неприятной критики. К любому её слову прислушивались с особым вниманием, после

Марии Кюри она была самой знаменитой женщиной в физике — её прославило открытие вместе с Отто Ганом в 1918 году элемента протактиния. Многие, особенно пожилые, физики любовались ею — Мейтнер все считали красивой, хотя было что-то тяжёлое в её лице с крупными, почти мужскими чертами.

В зал стремительно вошёл изысканно одетый Вернер Гейзенберг. Он остановился у стола, осматриваясь, куда бы сесть.

Паули, приподнявшись, помахал рукой и крикнул:

—   Вернер, идите к нам!

Паули передвинулся, освобождая место для Гейзенберга между собой и Дираком.

Гейзенберг, усаживаясь, со смехом сказал:

—   Ну, ругайте — не сомневаюсь, что вы для этого позвали меня к себе, Паули.