Промежуточная литература и критерии подлинности

У Василия Белова — отлично выписанные русские характеры, очень интересные детали сегодняшнего деревенского быта и неподдельная (не «поэтическая») печаль, боль за гибнущую и страдающую Россию, скорбные размышления, столь несовместные с совет­скими идеологическими штампами: «добро, которое делают положительные герои, так часто оборачивает­ся для людей самым жестоким злом... сила рождает одну жестокость и не способна родить добро... Все мы научились так изумительно оправдываться невоз­можностью рубить лес без щепы...». «Это примитив­ное деление (на классы) позволяет не думать о слож­ностях мира, о сложностях человеческого общества... Убить человека во имя идеи — раз плюнуть... Со­весть, честь, сострадание — все летит к чёртовой Ма­тери, остается одна борьба, борьба взаимоуничтожения, оставляющая за собой запустение и страх. Горе такому народу, гибель такой стране и нации!».

У Виктора Астафьева находим острую боль от варварского отношения к родной земле, реалисти­ческое и страшное описание войны, а главное — пле­няющую задушевность, пронзительную, поистине исповедальную искренность и несочиненную любовь к ближнему, доброту, душевную чистоту.

Валентин Распутин поражает оригинальностью таланта, четко выраженной писательской индивидуаль­ностью, столь редкой сегодня не только в советской, но также и в промежуточной литературе, где домини­рует описательство и все авторы, пишущие на сход­ную тему, похожи один на другого, как газетные ре­портеры. Его поэтический мир исполнен глубокого трагизмд, и, если бы не частые композиционные про­счеты, сбивающие напряжение, расслабляющие эту трагическую атмосферу, и не неровности, его, пожа­луй, можно было бы смело назвать крупнейшим та­лантом во всей нынешней подцензурной русской лите­ратуре.

У него боль о России и русском крестьянстве вы­светляется страстной верой в оздоровительную силу христианства, верой в возрождение русской нации путем возврата к духовным ценностям. Христианский пафос, присущий и другим промежуточным, у Распу­тина выражен с наибольшей силой. Распутин почти никогда не опускается до мелких подачек цензуре в виде разбросанных там и сям верноподданнических высказываний, которые можно встретить у других промежуточных, и прямую ложь у него нельзя найти почти никогда, за редчайшими исключениями, как, например, ложь о власовцах.

Все это, конечно, удивительно и настолько пора­жает русского читателя, что он с трудом отдает себе отчет в ограниченности этих промежуточных писате­лей и почти не замечает их дефектов. Похожесть опи­саний на подлнную советскую действительность заво­раживает более всего тем, пожалуй, что ведь эта запе­чатленная повседневность является прямым опровер­жением канонических основ советской пропаганды: «новое общество», «новый советский человек», «гран­диозные успехи социализма» и т. п.

Стараются не замечать того, что описания-то эти далеко не адекватны действительности. Реальность гораздо хуже, непригляднее, страшнее. После побед­ных фанфар советских писателей, марксистских все­знаек, ни в чем не сомневающихся и имеющих на все готовые ответы, сомнения этих промежуточных ка­жутся настоящей крамолой, и не замечаешь того, что сомнения эти никогда не переходят запретной чер­ты.

Поражаются смелости отдельных высказываний, вкладываемых обычно в уста отрицательных героев, но ведь из этих отдельных, контрабандой протащен­ных замечаний не сложить цельной картины. Писате­ли эти не подходят даже и близко к постановке карди­нальных проблем советского общества. Каждый из этих промежуточных писателей постоянно помнит о главлитовском списке запрещенных тем. Опублико­вать бы этот списочек! Пожалуй, это было бы самым потрясающим литературным событием наших дней.