Промежуточная литература и критерии подлинности

Но если в «Доме на набережной» Трифонова бы­ло, по крайней мере, некое подобие атмосферы, пусть очень слабо и отдаленно, но все же напоминающее атмосферу сталинского времени, то его «Старик» — это не что иное, как видимость романа. Как скорлупа гнилого ореха — на вид вроде орех, а нажми, и внутри лишь пустота. Я говорю «видимость романа», потому что по всем формальным признакам это произведение нацелено быть значительным событием современной русской литературы. В самом деле, герой книги — старый большевик, один на один со своей совестью и воспоминаниями. Подведение итогов перед лицом близкой смерти. Тема действительно захватывающая: что должен думать человек, отдавший всего себя пар­тии, которая провела самую радикальную из всех ре­волюций, начала переделывать великую страну в пол­ном соответствии с «научным» рецептом построения нового счастливого общества и в результате вместо счастливого и справедливого общества построила мрачное казарменное государство без света и воздуха, без свободы, без движения и жизни? Какие оправдания, если он еще чувствует себя большевиком, должен этот человек давать морям крови, пролитым его партией, насилиям и преступлениям, совершенным ею, лжи и обману, к которым она прибегала для достижения своих целей, и наконец акту самоуничтожения, в ре­зультате которого она перестала существовать собст­венно как политическая партия и превратилась в бю­рократический, строго иерархический аппарат господ­ства и принуждения? Какие сомнения и раскаяния ему приходилось преодолевать? Какие вопросы роились в его мозгу и, быть может, так и не получили ответа? Захватывающая тема для художника, грандиозные перспективы. Но что же получилось у Трифонова? Пустота, старательное замалчивание всех вопросов. Просто некие психологические наблюдения над умира­нием старого человека, который почему-то назван большевиком. Да и психологизм-то этот кустарный. После Пруста и Джойса писать так уже стыдновато.

Вместо подлинных страстей и мучений — страсти вымышленные. Чтобы заполнить чем-то пустоту, Трифонову пришлось даже прибегнуть к несвойствен­ному ему мелодраматизму (любовь к Асе).

Нечто похожее мы видим и у Тендрякова. Его тоже, как и Трифонова, тянет к большим темам, но, как и Трифонов, он лишь топчется около. Тендрякова почему-то привлекает феномен религиозного возрож­дения в современной России. Вряд ли нужно тратить слова и доказывать вещи всем известные. Что такое современный русский религиозный ренессанс, знают все. О каких важных сдвигах в глубинах русского об­щественного сознания он свидетельствует, тоже всем понятно. Но только не Тендрякову. В его книгах явле­ние это предстает как в кривом зеркале, с искажен­ными до неузнаваемости чертами. Особенно характер­на в этом смысле, пожалуй, его недавняя повесть «Затмение». Христианский проповедник представлен здесь как проходимец и бездельник. При этом Тендря­ков делает вид, будто ему ничего не известно о пре­следованиях верующих в СССР и о таких проповедни­ках, сидящих в лагерях за религиозную пропаганду. Более того, он даже делает вид, что не знает о сущест­вовании советского закона о тунеядцах. Потому что если о таком законе помнить, то «бездельник» сразу же становится героем или, во всяком случае, мучени­ком. Ведь нужна большая самоотверженность, чтобы в стране принудительного труда и общеобязательного атеизма уклоняться от трудовой повинности да при этом еще заниматься религиозной пропагандой, обре­кая себя тем самым на неминуемый арест. Очень грустно видеть всю эту ложь у автора некогда пора­зившей нас своей остротой повести «Поденка — век короткий».

Что же касается религиозной проблематики, то она подается Тендряковым на таком уровне, что толь­ко диву даешься: неужели все это печатается в стране, которая знала Владимира Соловьева, Флоренского, Сергея Булгакова, Франка, Шестова? До какого упадка должна была дойти литература в нашей стране, чтобы такие пошлости преподносились читателю как глубо­кие откровения. Размышления героев повести о Боге, о смерти, о смысле жизни, о вечности и т. д. поража­ют не только банальностью и примитивизмом, но и тем азартным, даже пафосным тоном, каким писатель их преподносит, убежденный в их глубокомысленнос­ти. А ведь рядом существует обширный религиозный самиздат, серьезные авторы, подлинная мысль. Не может Тендряков не знать этого, раз он берется пи­сать о таких вещах. И вот, поди ж ты... Как тут быть критику, если писатель вынужден постоянно симули­ровать амнезию? Недаром ведь один из лучших самиздатских альманахов носит название «Память».