Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти

По утрам он сидел на небольшом стуле из дерева авокадо спиной к окну, и проникавший из окна свет с моря обволакивал его. Возле него на белом кожаном диване сидел Немец — его глаза были прикрыты, а брови слегка нахмурены. Рядом с Немцем, приложив руку ко лбу и привычно медитируя на головную боль, сидел Калифорниец. Нью-йоркерша либо дремала, либо бегала по делам, занимаясь нашим обеспечением. Женщина из Венгрии сидела в пляжном кресле, задрапированная, как зомби. Поблизости к ней пристраивалась Йогиня с поджатыми губами, на лице которой читалось некоторое раздражение. Доктор со своей женой также занимали пляжные кресла — они были расслабленными и привычно ловили кайф. Я сидел за стеклянным обеденным столом и лихорадочно строчил, чтобы не сойти с ума.

Юджи поочерёдно наезжал то на Немца — за то, что тот был немцем, то на меня — за то, что я был плохим художником, то на Нью-йоркершу — по любому поводу. Он редко когда цеплялся к кому-то ещё, никогда не трогал Йогиню — по крайней мере так, чтобы кто-то мог это заметить.

Сидя в уютном кресле в гостиной арендованной квартиры, он говорил о своей семейной жизни, об окончании сексуальных отношений. Несмотря на отрицание всякой пользы, которую могла принести дисциплина: «Она была только препятствием! Ничем больше!», я никогда не встречал более дисциплинированного человека. В остальное время он молча просматривал ссылки, иногда прерываясь для того, чтобы зачитать что-то интересное для нас. Обычно это начиналось словами: «Эй, болван, послушай. Это самое интересное».

На дальнем плане, на горизонте позади него над морем висели крошечные изящные тучки. Атмосфера была достаточно плотной и ещё более сгущалась в точке, где земля встречалась с небом. Он точно так же концентрировал всё пространство до тех пор, пока всё содержимое Вселенной, казалось, не сходилось в одну точку. Крик чаек вклинивался в паузы между ритмичным шумом набегавших волн и дорожным гулом. Комната словно была заряжена его присутствием. Несмотря на дискомфорт, мы, в состоянии некой заторможенности, продолжали сидеть, окутанные его теплом.

Вечером занавески задёргивались и комната преображалась: исчезал выбеленный пейзаж Средиземноморья и мы оказывались в пространстве, лишённом всяких границ. Это могло быть любое время, любая страна. Он сидел в своём маленьком кресле, пока все остальные спали космическим сном, а почти видимые глазом прозрачные светлые фиолетовые энергии моря проходили сквозь него волна за волной, наполняя собой комнату и мягко пульсируя рядом с ним подобно потокам вечности, вливающимся в водопад.

«Да ладно! — можете вы мне сказать. — Брось! Что это за описания такие?» Что ж, простите, может быть, я выпил какое-то сонное зелье, но именно так и было. Вы что, думаете, я полный идиот, чтобы сидеть там только ради терапии? Как бы не так! Там было что-то ещё.

Погода продолжала нас баловать: казалось, лето не собиралось заканчиваться. Из-за всех этих путешествий время года вообще определялось с трудом, только людей на улицах стало заметно меньше. Юджи обратил внимание, что нам почти не встречалась молодёжь.

— Где они? Почему повсюду только старики? Нужно радоваться жизни, пока ты м-о-о-о-л-о-о-о-д! Пусть эти старики уже убираются восвояси и уступают дорогу молодым!

Я постоянно думал о деньгах, а он не уставал мне повторять, что никто никогда не купит мои ужасные картины, и тут же называл меня миллиардером. Миллионера для меня, видать, маловато было. Конечно, я производил впечатление такового: путешествовал по французской Ривьере Христа ради. Он продолжал втыкать в меня очень маленький, но очень острый нож:

— Ты не художник.

«Конечно, — думал я. — Отлично! Какого чёрта я ещё могу сейчас делать?»

Я всё это записывал и пытался представить, что будет со мной, когда этот «пузырь» лопнет. Его жестокость нервировала, но в то же время его внимание, хотя и ранящее порой, воодушевляло меня. Я понимал, что это внимание человека, который видит вещи настолько глубоко, что в конечном итоге я только выиграю. Иногда его слова доставляли боль, но его глаза не обвиняли и не оскорбляли — он говорил полностью отстранённо. Это была жёсткая реальность, указывающая на мягкий, полный желаний ум, с которым твои друзья никогда не стали бы связываться.

Пока я писал, он рассказывал о своём визите в Нью-Йорк с женой и сыном в 1950-х годах. Они пошли в «Мэйсиз», и магазин ей так понравился, что она «обезумела» и заблудилась в универмаге. Он сказал, что оставил её там, и вернулся с сыном в отель.

— Она думала, я буду её ждать. Ни за что.