Пропавшая нимфа

Он взял шляпу и вышел. Клиенты придут позже, а может, вовсе не придут. Какая разница! Даже то, что Париж будут бомбить. Даже то, что война продолжалась и ему казалось: он все же сумеет принять в ней участие. Даже то, что при всех обстоятельствах будущее было неясным. Ничто теперь не имело значения, кроме любви. Он пошел по бульвару, инстинктивно желая шума, контакта с толпой. Это давало ему возможность немного забыть Мадлен. А потом, фланируя вокруг Оперы, он окончательно понял, что эта молодая женщина серьезно овладела им: он играл около нее роль донора, но донора, отдающего не кровь, а душу в некотором роде. И теперь, когда он оставался один, в нем возникала потребность общения с человеческой толпой, необходимого для восстановления потерянной энергии. Поэтому он ни о чем и не думал, считая, что сможет устоять… Но иногда позволял себе мечтать… Гевиньи умрет, и Мадлен будет свободна… Он рассказывал себе несбыточные истории и пристрастился к ним, как курильщик к к опиуму. Толпа медленно увлекала его, и он отдавался ей, отдыхал, чувствуя себя человеком.

Остановившись перед витринами «Лансель» и не имея ни малейшего желания ничего покупать, он стал любоваться выставленными драгоценностями: ему нравился блеск золота и камней на темном бархате. А потом, увидев на подносе самые разные зажигалки и портсигары, он внезапно вспомнил, что Мадлен свою зажигалку сломала, вошел и выбрал ей новую, маленькую, из бледного золота, и еще портсигар из русской кожи. Очередная трата была ему приятна. Он написал на карточке: «Воскрешенной Эвридике», – и сунул ее в портсигар. Он отдаст ей пакет в Лувре или немного позднее, когда они пойдут закусить перед расставанием. Утро показалось ему еще прекраснее от этой покупки. Он улыбался, чувствуя в руке маленький, синий-синий пакетик. Дорогая, дорогая Мадлен!

В два часа он уже ждал ее на площади Этуаль. Она всегда была точна при встречах.

– Вот как, – сказал он, – вы сегодня в черном.

– Я очень люблю черный цвет, – призналась она. – Если бы мне удалось все делать по своему желанию, я бы всегда носила черное.

– Но почему? Ведь это так мрачно.

– Совсем нет. Черное делает мысли ясными и вынуждает принимать себя всерьез.

– А если бы вы носили голубое или зеленое?

– Даже не знаю. Наверное, появилось бы ощущение, что я ручеек или тополь… Девочкой я верила в магические свойства цветов… Поэтому мне и захотелось заняться живописью.

Она взяла его под руку с той доверчивостью, которая всегда его трогала.

– Я тоже, – сказал он, – тоже пытался рисовать, но у меня плохо получалось.

– Ну и что из того? Ведь здесь только цвета имеют значение!

– Мне бы хотелось посмотреть ваши полотна.

– О! Они немногого стоят… На них не увидишь ничего конкретного. Это мечты… а вы мечтаете в красках?

– Нет… Я все вижу серым… как в кино.

– Тогда вы не сможете понять. Вы слепой!

Она засмеялась и сжала его руку, показывая, что шутит.

– Это настолько прекраснее так называемой реальности, – продолжала она. – Попробуйте представить цвета, которые трогают себя, едят себя, пьют себя, которые полностью проникают в вас. Делаешься похожим на насекомое, сливающееся с листком, на котором сидит. Каждую ночь я мечтаю о несбыточном мире.

– Вы тоже… – пробормотал он.

Прижавшись друг к другу, они обошли площадь Согласия, не глядя ни на кого. Он едва замечал, куда идет, поглощенный разговором.

– Мальчиком, – сказал он, – я грезил неведомыми странами. Могу даже показать вам на карте, где они находятся.

– Это не то же самое.

– О, нет, как раз то же. Моя греза полна сумрака, а ваша – света, но я отлично знаю, что они тождественны.

– И вы больше не верите в это?

Флавье колебался, но она смотрела на него с такой надеждой! Будто придавала огромное значение его ответу.

– Нет, еще верю. Особенно с тех пор, как узнал вас.

Некоторое время они продолжали прогулку в молчании.

Общий ритм шагов вызывал в них общие мысли. Потом они пересекли широкий двор, поднялись по маленькой темной лестнице и погрузились в прохладу дворца.

– Лично я не просто верю, а знаю, – продолжала она, – знаю, что он существует… Такой же реальный, как и наш, только нельзя об этом говорить вслух.

Гигантские статуи святых, стоящие друг за другом, большими пустыми глазницами смотрели, как они проходили мимо. Египетские божества. Вдалеке были видны саркофаги и огромные камни с загадочными письменами. В глубине пустых залов гримасничали головы быков, изъеденные временем.

– Я уже ходила здесь под руку с мужчиной, – пробормотала она. – Давно, очень давно… Он напоминал вас, но у него были бакенбарды.

– Это, без сомнения, иллюзия. Впечатление, что уже видел это когда-то, часто бывает.