Пропавшая ватага

Вошедшая быстро разделась, сбросив с себя верхнее теплое полукафтанье и длинное платье из серой ткани, называемой на местном языке – пестрядь.

К приятному удивлению англичанина, гулящая оказалась вполне себе симпатичной, фигуристой, может быть, лишь слегка тощеватой. Но это даже и хорошо, что не толстая, тут, в дикой Московии, почему-то в чести жирные толстухи с ляжками, словно свиные окороки. Миленькое белое лицо, слегка тронутое веснушками, большие серо-голубые глаза, рыжие вьющиеся волосы, коротко, до плеч, обрезанные. Видать, бедолага попала-таки в облаву, что время от времени устраивали на падших девок местные церковные иерархи. Впрочем, и простые прихожане, «посадские», вполне могли устроить подобную травлю, неизвестно, правда, из каких побуждений – то ли из зависти, то ли из ненависти, что девки эти живут не как все, а скорее всего, просто желая выслужиться перед властью, в иные душевные порывы Фогерти, циник по природе, не верил и был в этом прав.

– Вы как хотите, сэр, чтобы я вас сама раздела… или разденетесь сами?

Усевшись рядом, нагая проказница обняла лекаря за шею, озорно заглянув в глаза.

– Ну, если так хочешь, раздень…

– Закройте глаза, сэр. Уверяю, вам так будет приятнее.

Джеймс послушно зажмурился. Интересно было – что придумает местная рыженькая гетера?

Ах, вот так… Нд-а-а… Однако! Ох…

Не в силах больше терпеть, англичанин повалил девчонку на ложе и, немного поласкав грудь, навалился, чувствуя, как все происходит слишком уж быстро, быстрее, чем нужно бы… Хотя…

– У нас с тобой еще много времени, верно? – улыбнулся Джеймс.

– О, конечно, сэр… Только нужно будет…

– Я заплачу, не сомневайся. Как мне тебя называть?

– Зовите Анной.

– Анна, я бы хотел заказать сюда вина. Такое возможно?

– Я скажу Феденьке…

Вскочив с ложа, юная гетера как-то бочком протиснулась к креслу и, живо накинув платье, точнее сказать, длинную, до самых пят, рубаху, выглянула в дверь, крича что-то по-русски – видно, звала пресловутого «Феденьку».

Давешний молодец явился на зов с большим кувшином кислой «мальвазеи», как называли здесь итальянское или греческое вино, и двумя на удивление изящными бокалами тонкого темно-голубого стекла.

– Ого! – изумился Фогерти. – Однако.

Выпив, он поцеловал гетеру в уста, запрокинул на ложе, задирая подол и покрывая поцелуями бедра, вот уже обнажил – и поласкал – лоно, пупок, грудь, восхитительно упругую, совсем не такую, как у большинства прочих «гулящих».

– Ах, Анна, все ж таки – до чего же ты хороша!

Девушка, закатив глаза, млела, откровенно наслаждаясь ласками, и Джеймсу вдруг на миг захотелось сделать для этой несчастной что-то хорошее, доброе… Денег побольше дать, что ли? Отвалить целый соверен! Нет, вообще-то соверена много. А, пожалуй, не к лицу кавалерам жадничать! Но это потом, а сейчас…

Сорвав наконец с гулящей рубаху, Фогерти принялся оглаживать юное упругое тело, провел ладонью по животу и бедрам, пощекотал пупок, захватил горячее от возбуждения лоно, затем сильно сжал грудь, накрыв страстным поцелуем нежный, приоткрытый в экстазе ротик, почувствовал, как дева затрепетала под ним, обняла, отдавая себя с неописуемым жаром.

Впрочем, нет, юная архангельская гетера не только отдавала, она и брала свое, желая не только ублажить, но и получить наслаждение елико возможно больше. И тут желания любовников оказались схожи, Джеймсу было приятно ласкать столь прелестную девушку, доставляя чувственную радость не только себе, но и ей. А еще было приятно, что Анна вовсе не скрывала своих чувств – закатывала глаза, стонала, облизывая языком губы, изгибалась, подобно странствующим ярмарочным акробатам, отзываясь на ласки каждой клеточкой, каждым движением своего юного, безумно горячего от нахлынувшей страсти тела.

Ах, как было славно – неописуемо приятно, радостно… И все же Джеймс вдруг почувствовал что-то не то. Эта рыженькая игривая бестия, позволявшая делать с собой практически все и получавшая от того удовольствие, почему-то избегала переворачиваться на живот, показывать спину…

Однако Фогерти все же сделал это, несмотря на сопротивление, обхватил гетеру руками за тонкую талию, перевернул… и отпрянул! Всю спину девчонки, нежную и восхитительно белую, наискось пересекал широкий кровавый рубец.

– А тебя били кнутом, девочка, – тихо промолвил Джеймс. – Хорошим кнутом, и от души. Еще один подобный удар – и перебили бы позвоночник. Не спрашиваю, кто. Нет-нет, не дергайся и не плачь, позволь мне осмотреть… я ж врач все-таки!

Англичанин протянул руку, потрогал:

– Так больно?

– Не очень.

– А так?

Девушка дернулась, закусила губу, гася стон.

– Понятно, – Фогерти ласково погладил гулящую по плечу. – Я скажу тебе, как сделать мазь. Ты умеешь писать?

– Н-нет.

– Тогда запомни, рецепт не очень сложный. Надо взять две части сока лопуха, три части меда, затем мелко истолочь подорожник… Ты слушаешь ли?

– Две части сока лопуха, три части меда, подорожник, – быстро перечислила девушка. – Я запомню, сэр, я умная.

– Только не вполне счастливая, – улыбнулся Джеймс.