Пропавшие без вести

Дождик поначалу легонько, как бы ощупью пошелестел в листве, потом зашумел настойчивей, сердитей. Пронесся по лесу ветер, раскачивая деревья, подвывая в намокших ветвях, сшибая с них опадающие ливнем холодные капли. Вскоре и ветер, и дождь загудели плотнее, вместе набирая силу, точно взбесившись, все стало тут же мокро, похолодало разом, и негде было укрыться, найти спасения от напористого, пронизывающего ветра, хлестких потоков дождя.

Шкипер лежал на носилках ничем не защищенный, и Ратников, сам вмиг промокший до нитки и озябший, представил, как по лицу его хлещут дождевые струи, ручейками стекает вода и обессиленное тело немеет под мокрым насквозь тряпьем. В сплошной темноте ничего нельзя было разобрать, как ни приглядывайся, но и стоять так, без действия, без движения под холодным ливнем, становилось нестерпимо.

— Маша, где топор? Давай скорее топор! — крикнул он и, когда она подала ему, вздрогнул, ощутив скользкое топорище на ладони: «Вот им немец и ахнул шкипера…» И, обозлившись, бросил в темноту: — Боцман, какой-нибудь навес, иначе закоченеем до утра. Как при всемирном потопе хлещет!

Кое-как, почти на ощупь, соорудили они подобие па-веса, затащили под него шкипера, залезли сами, дрожа от холода, тесно прижались друг к другу. Но капли стали тут же просачиваться, падать сверху все чаще и чаще, потом сразу в нескольких местах полило, и Ратников стянул с себя прилипшую, отяжелевшую рубашку и укрыл шкипера. Он чувствовал ладонями, как вздрагивают Машины плечи, — она приткнулась к нему, словно ребенок, ищущий защиты, — растирал их, стараясь согреть, и этими движениями обогревался и сам, виня себя за то, что впутал Машу во всю эту историю с побегом, за ее страдания виня и тревоги, даже за этот проклятый дождь, посланный, точно в наказание.

— В такой ливень немцы не сунутся на поиски, — сказал Быков. — Так что объявляется отбой, всем отойти ко сну. — Пошутил — Только перекройте, пожалуйста, ДУШ.

Ратников понял: Быков сказал это для Маши, чтобы хоть об этом она не беспокоилась, и был ему благодарен за такую заботу.

— До отбоя полагается вечерний чай, — в тон ему пошутил Ратников.

Достал из мешка еду, на ощупь влил шкиперу в рот самогона, заставил глотнуть капельку Машу, понемножку приложился и сам с Быковым. Разломил хлеб, сало топором тронуть не решился, но больше разрезать было нечем, и он рвал его на части пальцами, а оно выскальзывало, точно осклизлый обмылок.

Так они сидели, прижавшись мокрыми телами и отдавая друг другу тепло, молча прислушивались к шуму дождя и леса, ели раскисший хлеб с салом. Казалось, не будет конца этой долгой ненастной ночи и солнце уже никогда не взойдет и не нагреет насквозь продрогшую землю.

— Не выберемся мы отсюда, — всхлипнула тихонько Маша. — Немцы кругом… и этот холод. Не выберемся, товарищ командир, пропадем.

— Ничего, Машенька, выкрутимся. Я в такой переплет попал недавно, что и сейчас не пойму, как вывернулся. Но вот живой же, даже не раненный ни разу. А с танками сойтись пришлось — не с этими курортниками. И ничего… — Ратников, успокаивая ее, убаюкивая чуть раскачивающими движениями, и сам не заметил, как стал рассказывать о себе. Он как бы заново переживал те часы, когда удерживал плацдарм со своими ребятами, их гибель и гибель Панченко, те самые горькие минуты, когда его тащили за танком со связанными руками, а потом, точно сквозь строй, прогнали через толпу гогочущих немцев, высыпавших поглумиться над ним. — А потом — плен, концлагерь, ну и ваша баржа-спасительница, — заключил он. — Но ведь выкрутился.

— Страх-то какой! — ужаснулась Маша. — Как же такое можно вынести?! — Но голос у нее был уже полусонный, покойный, и Ратников обнадеживающе произнес:

— А уж отсюда вырвемся, не беспокойся. Вот солнышко выйдет утром, обогреемся, дело пойдет.

— Под самую завязку, выходит, хватил? — тихо сказал Быков, прислушивавшийся к разговору. — Понимаю.

— Может, до самой-то кое-что и похлеще оставалось. Кто знает? Но уж если бы сейчас повстречался с этим немцем танкистом…

— Все они одним дегтем мазаны. Не только твой…

— Не скажи. У одной матери и то дети разные…

— Ты сам-то встречал хоть одного порядочного?

— Нет, пока не приходилось.

— А говоришь… И не встретишь, поверь.

Шумел, понемножку обессилевая, дождь, скатывались с навеса холодные капли. Ветер притих, уже не буянил в ночном лесу. Тихо стонал шкипер в полубреду. Они, трое, сидели на промокшей насквозь земле, отогревая друг друга собой и дыханием. Наконец задремали и уснули, когда дождь уже совсем перестал и на иссиня-черном небе стали проглядывать поздние звезды.

Разбудили их еще не созревшие, чуть теплые лучи солнца, которые неожиданно ярко пробились после такой холодной ливневой ночи. И это казалось чудом, предвестником доброго дня, удачи.

Быков первым ощутил на лице тепло, открыл глаза, удивленно огляделся, точно не веря увиденному, и, передернувшись от озноба, судорожно зевая, удивленным голосом воскликнул:

— Подъем! Глядите, солнца-то сколько!