Пропавшие без вести

— Эх, Петр Николаич, Петр Николаич, аж голова заболела от твоего рассказа, — сказал Ивакин. — Выйду, хоть духом лесным подышу да послушаю, где, как стреляют… Я как-то, знаешь, на слух привык чуять фронт. Чалый придет, и я тотчас к тебе ворочусь…

Ивакин вышел из блиндажа. Балашов остался один.

«Вот даже и у него вчуже башка разболелась, — подумалось Балашову. — А что значит «вчуже»?! Разве Ивакин не враг фашизма, не коммунист?! Он мог оказаться в таком же положении, как я, если бы эти кюльпе его посчитали особенно для них опасным… Но ведь все началось не с Кюльпе, совсем с другого. Ведь первым выступил Зубов… Почему же так вышло, что рядовой коммунист, каких много, кадровый командир Зубов должен был дать первый толчок во всей этой истории? Чего хотел тот, кто подсунул в прямолинейный мозг Зубова мысль о вредности идей Балашова? Кто был «успокоитель», страшившийся критики недостатков, признания нашей неподготовленности к войне? Видимо, это был тот мещанин-чиновник, который хотел доказать, что все обстоит отлично, и обстоит отлично именно потому, что он, лично он, талантливо и блестяще делает свое дело?! Этот «кто-то» хотел доказать, что его не напрасно возвышают и почитают. Мещанин беспокоился больше всего за возможную потерю личных наград и почета. Он хотел жить с комфортом, спокойно, хотел иметь власть, звания, ордена и удобства… Но разве честного человека и коммуниста могло осилить желание покоя, стремление к личным удобствам? Могут ли вообще у нас быть уютные должности, тихонькие и сытенькие местечки где бы то ни было, не то что даже — особенно — в делах обороны?

А мещанину было решительно все равно. Он горланил с особой радостью: «По заслугам каждый награжден…», полагая, что главное в жизни — награда. Не сами героические деяния, а ордена и чины…

Мещанин запугал нас тем, что нашим собственным признанием наших недостатков и слабостей могут воспользоваться враги. А враг-то как раз и воспользовался успокоительной мещанской проповедью благополучия! Враг радовался всегда, когда под давлением «успокоителей» умолкал голос нашей критики — голос тревожной партийной совести. Ведь признание нами наших собственных недостатков угрожало изжитием их, усилением нашей мощи!

Но теперь поднялся весь народ с оружием. Он фашистам ни землю, ни правду свою, ни правду своих детей не отдаст!» — уверенно решил Балашов. И эта вера в народ, в огромную силу народа, так заслонила и неправдоподобное появление на его пути призрака Кюльпе и все это прошлое, явно спровоцированное теми же кюльпе, что им окончательно овладели спокойствие и уверенность в том, что все они, попавшие в зону фронтового прорыва, правильно делают свое дело: они хорошо дерутся и, как только хватает сил, облегчают оборону Москвы, отвлекая сюда, на себя, многочисленные дивизии этих кюльпе, которые без их сопротивления лезли бы в этот час на столицу. А Москва уж конечно примет все меры, чтобы выручить их, дать им тоже всемерную помощь, если они успеют опередить фашистский удар…

Вошедший в блиндаж летчик доложил Балашову, что завтра будет готов к вылету единственный оставшийся на плацдарме самолет, который уцелел от уничтожения на аэродроме лишь потому, что вследствие поломки был вынужден приземлиться на одной из лесных полян. Уже после прорыва его удалось разобрать на части и перевезти из района, занятого фашистами.

— Постарайтесь закончить ремонт, чтобы вылететь завтра, как только стемнеет. Через вас мы будем просить Генштаб о прикрытии с воздуха наших частей, пробивающихся из окружения, — сказал Балашов летчику.

У выхода летчик отступил, пропуская к командарму Чалого и Ивакина.

Глава четырнадцатая

Эти десятки и десятки тысяч бойцов, командиров и политработников, окруженных фашистами западнее Вязьмы, не знали того, что они в эти дни стоят единственной силой, которая защищает Москву на прямом, кратчайшем, и потому самом опасном пути.

Окруженные здесь бойцы не знали этого. Они не знали, что именно от их воли и стойкости теперь зависит, ворвутся ли в Москву разнузданные орды фашистов, ринутся ли по улицам и домам шайки убийц и насильников, оскорбляя и унижая народ, губя и уничтожая все на своем пути.

Они считали, что где-то недалеко, к востоку от Вязьмы, перед Москвою уже выдвинут прочный резерв свежих сил Красной Армии. Эти силы стоят как стена. Фашисты о них разобьются.

Только немногие, как Балашов, Ивакин да кое-кто из командиров дивизий, осознали свою беду как несчастье более грозное, чем предшествующие военные неудачи. Если несколько дней поряд не может быть установлена ни воздушная, ни даже радиосвязь ни с фронтом, ни с вышестоящим штабом, это может означать только одно — организованность нарушилась и выше.