Пропавшие без вести

Лешке было особенно трудно взобраться. Баграмов, помогая ему влезть, крепко сжал его руку и почувствовал дружеское, уверенное пожатие.

— Власовцы, — шепнул одно слово Любавин.

Немцы с автоматами наготове расположились в кузове грузовика, заставив пленных сидеть на днище.

— Разрешите напиться, — сказал Баграмов, обращаясь к немецкому лейтенанту. — Воды взять… Воды… Пить, пить… — пояснил Баграмов, варьируя русские выражения.

— Er will Wasser trinken, [79]— непрошенно перевел Костик, не догадавшись, что Емельян мог и сам найти в памяти эти несколько слов по-немецки, и не осмыслив истинной цели заданного вопроса.

Немец невнятно рыкнул в ответ Костику что-то, судя по интонации, выражавшее резкий отказ.

Емельян таким образом выяснил то, что хотел: что конвой по-русски не понимает. Он потер обе щиколотки, охваченные кольцами кандалов, и, скорчив болезненную гримасу, достаточно громко, чтобы слышали все, сказал:

— Помните, только полное отрицание всего — спасение. Никаких признаний!

— Rune! [80]— зыкнул немец.

— Арме шмерцен, [81]— сказал Барков, словно поясняя немцу содержание беседы и повторил тот же самый жест.

— Мы все поняли, — вставил свое слово Зубцов, просовывая под железный наручник край рукава, словно показывая, как облегчить боль.

— Ruhe! — зарычал немец с угрозой.

Кто-то вскочил в эту минуту на подножку машины, хлопнула дверца кабины. За высокими бортами грузовика пленным ничего не было видно. Какой-то начальник резко подал команду, и машина тронулась.

С днища грузовика было видно только верхние этажи и высокие черепичные крыши домов, иногда — вершины деревьев. Доносились гудки встречных машин. При короткой остановке, должно быть у шлагбаума возле переезда, послышался внезапно резкий и близкий гудок паровоза, при звуке которого Юрка вздрогнул от неожиданности.

— Надо собрать спокойствие и волю, — громко сказал Барков. — Собранность и выдержка прежде всего…

Послышалось новое рычание немца, и он с силой ткнул сапогом в бок сидевшего ближе других Баркова.

Машина домчалась до места.

…Их вели по гравийной дорожке Центрального рабочего лагеря. Скованным между собою людям было трудно приноровиться к шагу, чтобы не дергать друг друга цепью.

Из всех блоков, мимо которых они проходили, на них смотрели толпами русские, поляки, югославы, французы, англичане, американцы, голландцы, итальянцы, чехи. Семнадцать русских, закованных в кандалы, под усиленным конвоем автоматчиков с двумя офицерами, — это пахло каким-то большим провалом и скорой публичной казнью. Впечатление еще усилилось оттого, что, желая лучше изолировать, их посадили в голландскую лагерную тюрьму, куда еще никогда не сажали русских.

Баграмов и Кумов, скованные между собою, были помещены в одну камеру. Оставшись наедине, они обсуждали свое положение, приходя все более к убеждению, что гестаповцам ничего по-настоящему не известно и, в сущности, при наличии энергии, организация ТБЦ сейчас могла продолжать свою работу в тех самых масштабах, как и до ареста. Ведь полностью не выбыло ни одно звено. Муравьев, Соколов, Кострикин, Куденко оставались в лагере. На местах остались секретари ячеек Союза антифашистской борьбы в каменных бараках, в хирургии и непосредственно в ТБЦ-отделении, созданных в тот момент, когда переход на «жесткий» режим изолировал части лагеря одну от другой. Могли продолжать работу шестнадцать антифашистских групп во главе почти со всеми руководителями. Сохранилась специальная организация врачей и Леонид Андреевич Соколов, как главный врач. Генезенде-команда, как и другие рабочие команды, не была обезглавлена, там оставались Батыгин, Маслов, Бровкин и Трудников. Был на посту Балашов.

— Чепуха! — заключил Баграмов, подведя итоги.

Они сидели на таких же, как в тюрьме при лагере ТБЦ, голых дощатых нарах, касаясь плечами друг друга, каждый стараясь не дернуть случайно сковавшую их цепь, что вызывало боль в щиколотках.

Емельян старался казаться даже более оптимистичным, чем всегда, чтобы незаметно прибавить бодрости другу, который за этот час стал еще дороже и ближе. Он не замечал, что и Кумов в свою очередь умышленно поддается его оптимизму, в желании укрепить уверенность Баграмова. Как результат этого обоюдного их стремления и сорвалось с языка Емельяна столь решительное заключение.

— Чепуха-то, может быть, и чепуха, — сказал Кумов. — Тем не менее они могут нас удавить.

— Это было бы необоснованно и нахально. У них нет для этого данных! — почти весело возразил Емельян.

В тюрьму принесли обед. Этот обед был выражением солидарности и всеобщего сочувствия пленных разных национальностей: бачки вместо баланды были наполнены мясными консервами, салом, мармеладом, шоколадом, печеньем и сигаретами.