Пропавшие без вести

Однако арестованным не позволили смешаться с больными. Впереди них шагал солдат с винтовкой, сзади плелся еще солдат, а сбоку, ведя за руль велосипед, шагал Мартенс. Гауптман, комендант ТБЦ, когда они тронулись от ворот, вскочил на свой велосипед и умчался вперед.

Баграмов впервые за эти годы шел пешком вне проволочных ограждений. Вокруг лежали хлебные поля, огороды, местами встречались луга, на которых качались под ветром цветы и травы. По дороге попадались женщины с ребятишками. Детей Емельян видел тоже впервые за эти годы, как и цветы, как и деревья вблизи. Все это было чужое — дети, деревья, цветы, но это были все-таки дети, цветы и деревья… На каком-то участке пути мальчишка гнал трех коров, и они дохнули на пленных забытым особым, молочным теплом…

Простое человеческое сознание, что миновала большая опасность, как бы вливало в них новые силы. Никто не разговаривал громко. Все были немногословны, но по лицам окружающих товарищей, как-то торжественно спокойным, было видно, что все они также успели за это время пережить свой «последний день», что они сумели его прожить, собрав свое мужество и человеческое достоинство, и теперь шли удовлетворенные, просто отдыхая умом и сердцем от напряжения.

Когда обратился к ним утром рыжий абверовец, на лицах всех арестованных отразилось даже тревожное удивление. Вероятно, все они готовились, как Баграмов и Кумов, к продолжению допроса. И вот натянутость нервов спала, и теперь они шли, свободно дыша запахом трав, разогретой пылью дороги и с удовольствием вдыхая даже смешанный с этими запахами бензиновый перегар, которым пыхали встречные и обгоняющие машины…

Весь этап был обут в деревянные колодки, которые по камням и асфальту стучали, как конские копыта, но видно было, что все идут с удовольствием.

Откуда-то появилась махорка. Может быть, передали спереди, от больных… Многие курили, делясь закуркой с соседями. Позади всех тащилась телега, на которой сидел кучерок, французский солдат. В телеге ехал Лешка Любавин, двое слабых больных и везли вещевые мешки туберкулезного этапа.

Баграмов не позволял себе быть легковерным и считать, что все их «приключение» на этом закончилось. Лучше было остаться настороже и ждать продолжения. Но сейчас он не мог и не хотел больше гадать о возможных вариациях. Он желал теперь, как и другие, просто шагать и дышать…

Идти пришлось двенадцать километров. Непривычные ноги слегка ныли, но казалось — готов идти еще и еще. Солнце палило, и на спине гимнастерка взмокла. Из-под пилотки по лбу стекал пот, и ветерок, изредка налетавший прохладой, должно быть с Эльбы, приятно свежил влажный лоб и щеки…

Их провели без остановки через форлагерь, оставив у бани только измученных этим этапом больных.

Оглянувшись, Баграмов увидел в форлагере Балашова, Славинского, Павлика, но не махнул им даже рукой.

Мартенс вскочил на велосипед и от ворот форлагеря, как лоцман перед ведомым кораблем, покатил к тюрьме впереди арестованных…

Может быть, сладкие речи рыжего — это была всего провокация, чтобы успокоить, размагнитить их волю и вдруг нанести им внезапный удар, который сломает сопротивление?

Карцерная дверь под прежним номером «10» захлопнулась за Баграмовым.

В полумраке камеры он услыхал доносившиеся из лагеря свистки на обед.

Сумрачная одиночка с едва пробивавшимся через окошко светом была по всем стенам исписана памятными записями множества пленников, прошедших через нее ранее:

«Сидел за побег», — дата и подпись стерлись.

«Проклятье фашизму! Сил больше нет. Передайте Любе Востоковой, город Камышин, Спасская десять. Умер в 42-м году. Павел Сомов».

«Сегодня принял восьмой раз пятьдесят ударов резиновой плети. Морят голодом. Бьют и морят. Петро Борода. Полтава».

«Здесь умирал от чахотки и голода пять раз подвешенный за руки Самуил Изаксон, боец Красной Армии, комсомолец. Город Чернигов».

«Завтра отправят в концлагерь. Семен Богатько».

«Бежал из плена два раза. Поправлюсь, опять убегу. Не сломаете русского человека! Николай В.»

«Это есть наш последний и решительный бой!»

Пятиконечные звезды, сердца, портреты были выцарапаны и нарисованы между надписями. Здесь были десятки имен, адреса чьих-то родных.

Емельян осмотрелся. Стол, табурет, деревянная койка. Котелок, ложка, крышка от котелка вместо кружки. Больше не было ничего.

Хоть бы клочок бумаги и карандаш, какую-нибудь книгу!..

Прошел обед. При раздаче обеда уборщик сунул Емельяну записку. Оставшись один, он ее жадно прочел.

«От всех привет. Красная Армия наступает. Второй фронт на севере Франции определился. Нашими освобождены два дня назад Териоки. В лагере благополучно. В побег ушли двое. Настроение бодрое».

Отправляя записку, Кострикин не позабыл вложить в нее щепотку махорки.