Пропавшие без вести

После горячего душа раздетых погнали на улицу, подгоняя плетьми, натравляя на них собак. Они бежали еще полкилометра. Упавшие все погибли. Иван, задыхаясь от бега, увидел, как две собаки вгрызлись в живот и горло упавшему. В искаженном последним страхом лице он признал Кречетова. Ивану казалось, что вот упадет и он… Возле бараков опять началось построение и поверка. Кто не запомнил своих номеров, тех уголовники-немцы, поставленные здесь старшими, избивали до глубоких кровавых рубцов…

К голому «строю» вышел тощий и длинный эсэсовец в золотых очках — комендант блока. Он заставил всех заключенных проскандировать по-немецки: «Сюда мы пришли, отсюда уже не выйдем». Он любил пошутить…

Наконец заключенных стали впускать в бараки, где выдавалась одежда. В дополнение к другим издевательствам людям высокого роста выдавали непременно «обмундирование» до колен, а низкорослым — такое, что нужно было подвертывать. Обмен запрещался.

В течение часа на левой стороне груди и выше колена на брюках каждый должен был краскою написать свой номер. На ноги выдали долбленые колодки.

Это были каторжники по всем правилам средневековой каторги, о каких еще в детстве Ивану приходилось читать в исторических романах о Западе.

— Да, хороши! — с усмешкой ненависти произнес Кумов, у которого кровоточила прокушенная овчаркой нога.

Не бесплодное перетаскивание глыб камня с одного места на другое, не мучительный сон, вплотную человек к человеку на голых нарах бараков, и не убийства товарищей, упавших от истощения сил, действовали на Ивана гнетуще. Балашов встречал уже смерть в таком бесшабашно-развязном виде, что она больше не могла устрашить, когда «просто так» наступает от истощения.

Жутко было ежевечернее построение на поверку, во время которого каждый раз вызывали из разных бараков нескольких человек и уводили в огороженное каменное здание, расположенное в глубоком искусственном котловане. Из трубы этого здания круглые сутки шел дым с запахом жженой кости.

Те, кого туда уводили, больше не возвращались…

Все находившиеся в лагере должны были уйти «туда»: одни — чуть-чуть раньше, другие — позже. И весь лагерь жил под непрерывным ожиданием неизбежного вызова. Это было мучительно даже для тех, кто, подобно Кумову, был тверд и готов к казни…

В эти недели угас и присущий молодости оптимизм Балашова, хотя даже сюда, в концлагерь, отгороженный всеми запретами рейха, колючей проволокой, собаками и током высокого напряжения, какими-то путями все же просачивались слухи о жизни, о том, что творится в мире: Красная Армия дралась уже на подступах к Будапешту…

Когда на вечерней поверке длинный «шутник» эсэсовец в золотых очках выслушивал рапорты старших бараков, взоры всех заключенных были прикованы к сложенному вчетверо листку почему-то неизменно розовой бумаги, который он держал в это время в левой руке, иногда как бы небрежно похлопывая себя этим листиком по правой ладони. Он, разумеется, знал, как следят обреченные за этой «розовой записочкой», в которой для кого-то записан последний час жизни…

Порядок вызываемых номеров невозможно было предугадать. Они были совершенно неожиданны, как в тираже облигаций. Потому ожидали вызова в одинаковой степени все. Эсэсовец называл номера медленно, четко и громко. Вызванный смертник должен был выйти из строя на десять шагов вперед и стать «смирно». Промедление вызывало удар плетью сзади.

Иные, услышав свой номер, отшагивали эти десять шагов механически, иные шагали растерянно и не понимали, где надо остановиться. Некоторые выкрикивали слова прощания и называли имена близких, кому сообщить о смерти. Были и те, кто хотел сказать речь, но на таких тотчас спускали собак, которые здесь же их разрывали в куски…

Первые пять цифр совпадали в номерах Балашова и Кумова. Поэтому, пока комендант с нарочитой медлительностью читал длинный номер, Иван весь напрягся, готовый шагнуть вперед, навстречу судьбе. Он успел в это время подумать о том, что надо держаться гордо, с достоинством и крикнуть только одно: «Да здравствует коммунизм!»

Когда вместо ожидаемой цифры «fiinf» [110]эсэсовец произнес соседнее «vier» [111]и Кумов вышел из строя, отсчитывая положенный десяток шагов, Ивана как будто оглушили тяжелым ударом по голове. Перед его глазами все затянулось туманом, и он даже не слышал слов, которые выкрикнул Кумов: «Смерть фашизму! Да здравствует наша победа!..» Балашов опомнился только тогда, когда в снежных сумерках увидал, уже метрах в пятидесяти, вереницу товарищей, шагавших по пути в крематорий. Но в вечереющем свете Иван больше не мог угадать среди них Кумова.

Несколько дней после казни майора Иван оставался как в чаду опьянения. Он не слышал окриков, его били за это, но он почти не чувствовал побоев. На вечерних поверках кого-то опять вызывали и уводили, но он не слыхал и этого.

— Венгрия объявила войну Германии. С Новым годом! — сказал ему новый сосед по нарам, лейтенант-танкист Николай Коваленков, как назвал он себя Ивану.

— С Новым годом, — ответил Иван.