Пропавшие без вести

— Десять пфеннигов, или марок, или десять тысяч, а может быть, десять тысяч еще с нулем — вот об этом-то я и задал вопрос тебе прежде всего: сколько было за все время твоей службы в германской разведке тобою получено через Кюльпе и сколько другими путями, под видом возврата долга или еще под каким-нибудь видом? Вот все это и должен я с тобой выяснить…

Лицо следователя при этих его словах было совершенно серьезным.

…С этого дня обвинение, выдвинутое Зубовым, послужившее поводом для ареста и следствия, не то чтобы отступило на задний план, а совершенно исчезло! Больше никто не интересовался оценками Балашовым мощи вермахта и теоретическими изысканиями в области тактики и стратегии. Обвинение в получении денег, в связях с германской разведкой, в предательстве родины стало единственным пунктом, который интересовал следствие. Статья обвинения получила другую цифру и литеру…

— Дайте мне очную ставку с тем человеком, который выдвинул против меня эту нелепость! — возмущенно требовал Балашов.

— Ты что — малютка? Не понимаешь, что твой разговор — трепатня, что подобные вещи сделать нельзя? Хочешь сидеть без конца? Ну, сиди! Сиди, думай, — оборвал его следователь.

Страшно было не одиночное заключение, не изоляция сама по себе, а то, что эта явно фашистская провокация, предпринятая Кюльпе и его хозяевами, была подхвачена в нашей стране… В нашей стране!

Присвоение высокого звания, орден, а вслед за этим такой смертельный удар, нанесенный профессиональным приемом подлого гангстера…

Балашов требовал перо и бумагу. Ему выдавали. Он писал заявления, объяснения, письма, полные гнева, логики, страсти, адресовал их в самые высокие, мудрые и справедливые инстанции. Но это был крик в пустыне, в пустыне, отделявшей его на сотни, на тысячи километров от мира живых людей…

Мучительно было сознание и того, что фашистская клевета дойдет до близких, до сына.

Не может Иван поверить в измену отца. Но что же будет с его сердцем? Какое трагическое раздвоение должно оно претерпеть! При мысли о сыне, о Ксении, о Зинушке, о старых товарищах Балашова охватывала тоска отчаяния. Хоть молча бы взглянуть им в глаза! Он без слов им сказал бы, что он не виновен!..

Ни газет, ни журналов, ни писем. Прекратились допросы. Как ни были бы они оскорбительны, как ни нелепы, но когда их не стало, Балашов начал тосковать даже и о допросах, во время которых он мог кричать свое «нет», мог обозвать следователя тупицей, болваном, фашистом, пособником Гитлера… Теперь ему не дано было даже этого…

Балашов тогда понял, что причиной его гибели является не случайность, не чья-то ошибка, а точный расчет фашистов, их опасения, что он за три года слишком много узнал о вермахте, об их подготовке к войне. Может быть, у них были сведения о том, что он читает лекции в академии, что пишет учебники. Он был сильным врагом фашизма, и фашисты поняли это…

Но как же так оказалось, что фашистская гадина получила больше доверия со стороны советских людей, чем он, Балашов, который мальчиком с первых недель революции взял в руки винтовку, чтобы драться с белогвардейцами, и отдал все, силы партии, родине?! Кто же мог верить больше фашистам, чем ему, Балашову? Кто был обманут и кто хотел быть обманутым, кто и зачем заранее хотел поддаться обману?!

И вот сегодня эта до неправдоподобия неожиданная и странная встреча с пленным эсэсовцем возвратила Балашова к сомнениям и мукам, почти позабытым в последние напряженные боевые недели, к порочному кругу истерзавших мозг размышлений, которые так до сих пор и не привели его к решению загадки, заключавшейся в практическом слиянии двух, казалось, по самой природе несовместимых линий.

Как могли действовать в одном направлении прямолинейно-недальновидные, но честные обвинения, выдвинутые против него коммунистом Зубовым, и фашистская провокация, источником которой послужила его официальная, всем известная связанность с Кюльпе?!

Кюльпе был враг как враг, фашист как фашист. После того как Балашов получил возможность оставить эту давно уже ненавистную службу, Кюльпе исчез для него, был позабыт, растворившись в сонме во всем подобных ему образов.

Зубов же был командиром Красной Армии, слушатель академии, коммунист, ученик Балашова, не отличавшийся от десятков других, и если бы ничего не стряслось, Балашов даже и не запомнил бы его, как не запомнил многих других своих сравнительно краткосрочных слушателей…

Когда Зубов впервые подал рапорт начальнику академии и Балашову пришлось давать объяснения комиссару и секретарю партбюро, Балашов был даже доволен тем, что вопрос о недостатке нашей организованности приходится несколько углубить. В результате своей службы в Германии он пришел к убеждению, что именно гитлеровский вермахт послужит ударным орудием капиталистического мира, которое будет в первую очередь направлено против СССР.