В Рони-сюр-Сен Мари добралась часам к трем пополудни. После многолюдных улиц Парижа здешние, со скоплениями маленьких домиков, казались крошечными и тесными. Но по мере того, как она приближалась к дому, где находилась явочная квартира, ее охватывало ощущение тепла. За те недели, что она жила в этом городке, ее квартирка стала ей родным домом.
Однако предаваться сантиментам времени не было. Глядя на закрытые ставни кафе, Мари чувствовала, как в ней крепнут сомнения. Зря она сюда явилась. Она поспешила через улицу, кивнув маячившему в окне своего магазина владельцу книжной лавки. Ей показалось или он был напуган больше, чем обычно? У своего дома она замедлила шаг. В кафе на первом этаже посетителей почти не было: немцы, наведывавшиеся туда вечерами, еще отсыпались после ночной пьянки. Обычно распахнутые ставни на окнах квартиры домовладелицы сейчас были закрыты. Мари обошла дом и снова остановилась.
Дверь черного хода была приотворена.
Мари оглянулась через плечо. Она понимала, что нужно уходить. Уилл был прав: возвращаться было опасно. Но оставлять рацию немцам нельзя. Мари стала подниматься по лестнице.
На верхней площадке она достала ключ, но тот выскользнул у нее из руки и с громким стуком упал на деревянный пол. Она торопливо подобрала его и дрожащими пальцами снова попыталась вставить в замочную скважину. Наконец дверь была отперта. Она скользнула в квартиру, опасаясь, что уже, возможно, слишком поздно.
На первый взгляд в комнате все было так, как она оставила неделю назад. Граммофон, в котором она спрятала рацию, выглядел обычно, как тостер или любой другой бытовой электроприбор. Мари смотрела на рацию, и ей внезапно в голову пришла идея: она пошлет в Лондон последнюю короткую радиограмму, уведомляя Элеонору, что Джулиан по-прежнему не объявился и что сама она возвращается. Мари понимала, что задерживаться в квартире нельзя. Но она должна была попытаться.
Мари вставила в рацию кристаллы, повернула ручку. Никакой реакции. Ее тело покрылось испариной. Рация не работала. Она проверила заднюю панель. Неужели кто-то лазил в приемопередатчик? В голове проносилось все, что она знала о починке рации. Но на ремонт попросту не оставалось времени. Ей пора было уходить. Взять с собой рацию она не могла: выйдя на улицу с чемоданчиком, она непременно привлекла бы к себе внимание. Нет, если нельзя послать последнюю радиограмму, значит, она уничтожит приемопередатчик. Мари взяла чугунок, которым едва не разбила рацию неделю назад, занесла его над головой…
Раздался тихий стук. Мари оцепенела. Это пришли за ней.
Она перевела взгляд от двери на окно. Ее квартира находилась на четвертом этаже; по дереву не спуститься, оно ее не выдержит. Бежать было некуда. Стук повторился.
– Да? – сумела произнести Мари, опуская чугунок.
– Мадемуазель? – послышался из-за двери высокий голос. Мари вздохнула свободнее, узнав Клода – семилетнего сына хозяйки. – Внизу для вас сообщение.
Сердце радостно екнуло. Неужели от Джулиана?
–
В грудь ей уперлось дуло пистолета.
– Мари Ру, – сказал полицейский, державший ее на мушке, – вы арестованы.
Второй полицейский протиснулся мимо нее в дверь и принялся производить обыск.
Мари подняла одну руку, показывая, что сдается, а другой попыталась поставить чемоданчик с рацией за дверь. Но второй полицейский выпихнул его ногой.
– Полегче, – прикрикнул на него напарник. Он холодно улыбнулся. – Мне сказали, что вам это понадобится.
Глава 20
Грейс
– Пойдем. – После встречи с Энни Марк повел ее из «Уилларда». На улице Грейс с наслаждением вдохнула свежий воздух, пытаясь очистить легкие от сигаретного дыма.
Марк двинулся к такси, но Грейс тронула его за руку.
– Постой, – задержала она его. – Может, немного пройдемся? – Эта привычка сформировалась у нее в Нью-Йорке: когда ей было грустно или хотелось подумать, она подолгу гуляла по городу – шла пешком квартал за кварталом.
– С удовольствием, – улыбнулся он. – Тебе случалось видеть памятники в ночное время? – Грейс покачала головой. – Сейчас увидишь. – Грейс хотела выразить протест: слишком далеко, да и поздно уже. Она вовсе не это имела в виду. Но вечер выдался чудесный, холодный воздух приятно бодрил, а издалека манил обелиск в честь Вашингтона.