У нас с ней ничего общего, ни у папы, ни у меня. Мы ее вычеркнули из жизни.
Сердце готово было разорваться. На асфальте блестел и пенился плевок Ди-Джея.
Когда возвращается папа, Чиж сидит за учебниками. В обычный день он бы вскочил, прижался к папиному боку, обнял. Сегодня, весь в мыслях о письме, он прячет взгляд, еще ниже склонившись над книгой.
Опять лифт сломался, говорит папа.
Живут они в одном из общежитий, на самом верху, на десятом этаже. Здание из тех, что поновее, но университет такой древний, что даже новые корпуса на самом деле не такие уж новые.
Мы старше американского государства, повторяет папа. Он говорит «мы», хоть сам в университете давно уже не преподает. Теперь он работает в университетской библиотеке – ведет каталоги, расставляет книги по полкам, – а квартира у них служебная. Спору нет, выгодно, ведь платят папе мало и нужно экономить, но для Чижа служебная квартира – довольно сомнительный плюс. Раньше у них был целый дом с садом, а теперь двухкомнатная конура: спальня на двоих и гостиная, где один угол отведен под кухоньку. Плитка с двумя конфорками; мини-холодильник, такой крохотный, что даже упаковка молока в нем не помещается стоймя. Соседи снизу – студенты – постоянно меняются, едва их запомнишь в лицо, а они уже съехали. Летом здесь духота, кондиционера нет; зимой батареи жарят на всю катушку. А когда капризный лифт отказывается работать, приходится бегать туда-сюда по лестнице.
Ну что ж, – папа ослабляет узел галстука, – скажу коменданту.
Чиж уткнулся в тетрадку, но чувствует, что папа на него смотрит, ждет, когда он поднимет глаза. Чиж не решается.
Сегодняшнее задание по английскому:
Отложив сочинение, Чиж берется за математику.
Все хорошо, Ной? – спрашивает папа, и Чиж, кивнув, указывает на тетрадь: да, хорошо, просто задали много, и папа, вполне довольный ответом, уходит в спальню переодеваться.
Чиж сносит единицу, аккуратно обводит ответ. Нет смысла рассказывать папе, как прошел день, все дни у него одинаковые. Дорога в школу, всегда тем же маршрутом, линейка, гимн, переходы из класса в класс с опущенной головой, страх поднять руку. В удачные дни его не замечают, в обычные либо дразнят, либо жалеют. Неизвестно еще, что хуже, но и в том и в другом он винит маму.
Папу тоже нет смысла расспрашивать о новостях. Насколько знает Чиж, у папы что ни день, то одно и то же: знай себе ходи с тележкой по рядам, расставляй книги, а в хранилище поджидает новая тележка. Сизифов труд, говорил папа, когда только начинал. Раньше он преподавал лингвистику; он свободно говорит на шести языках, читает еще на восьми. Это он рассказал Чижу миф о Сизифе, обреченном вечно катить в гору камень. Папа любит мифы, непонятные латинские корни, длинные слова, которые нужно заучивать, как скороговорки. Когда папа рассказывает, он то и дело отвлекается: перескакивает с темы на тему, растолковывает сложные термины, объясняет происхождение слов и их родство – словом, глубоко копает. Раньше Чижу это нравилось – давным-давно, когда он был маленький, а папа преподавал в университете, и мама жила с ними, и все было по-другому. Когда он верил, что истории хоть что-то объясняют.
Теперь папа уже не рассказывает подолгу о словах. Из библиотеки он возвращается усталый, к вечеру у него болят глаза; он приходит окутанный тишиной, будто впитал ее с книжных полок, из прохладной духоты, из мрака, который не в силах рассеять тусклые лампочки в проходах. О маме Чиж не расспрашивает, да и сам папа избегает о ней говорить, по одной простой причине: лучше не жалеть о том, чего уже не вернешь.
И все-таки она возвращается – внезапными проблесками, обрывками полузабытых снов.