Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек

Она говорила приглушенно и медленно, словно жилы тянула, и притом с таким выражением, будто я был повинен в несчастье, которое, видимо, стряслось. Надо сказать, что ее лицо никогда не. покидала страдальческая мина и скорбность, словно тот, с кем она говорит, причиняет ей нестерпимые муки, которые она сносит с достойным смирением. Я терял терпение.

—      Не будете ли вы так добры объяснить, что все-таки произошло? Уж если действительно кому-то грозит опасность, надо действовать, пока не поздно.

—      Вы правы, нужно действовать, и безотлагательно! — Она умолкла и сидела, опустив глаза, словно дожидаясь гласа небесного. Так прошло несколько минут. Казалось, она никогда больше не заговорит.

—      Может, скажете наконец, что же происходит?

Она медленно подняла веки, посмотрела на меня печально, но снисходительно.

—      Я как раз собиралась это сделать, но вы перебили меня.

—      Вы не будете возражать, если я закурю сигарету?

—      Честно говоря, буду! Категорически возражаю. Терпеть не могу табачного дыма! Я просто заболеваю, когда курят в моем присутствии. Табак — это яд. Очень дурно, что вы курите. Никотин, как, впрочем, и алкоголь, мало-помалу разрушает астральное тело человека.

—      Астральное тело?

—      Да. Прекрасную духовную оболочку, непосредственное вместилище души.

—      Вот как!

Я вооружился терпением, косо поглядывая на множество керамических пепельниц, расставленных по комнате. Они были пусты, ими явно не пользовались. Спустя некоторое время фру вновь нарушила молчание.

—      Я собираюсь говорить с вами о Хаконе Бранде. Он погибает. Как вы думаете, что происходит с ним?

—      Понятия не имею: вы его знаете лучше. Не слишком ли много он пьет?

—      А почему он пьет?

—      Вот этого-то я и не знаю.

—      Раньше он всегда приходил ко мне и всегда поверял мне все, что случалось в его необузданной бурной жизни. Теперь он ничего не говорит. Я вижу, что он страдает. Молчит. Оп только пьет, пьет, пьет...

—      Ну что ж, в таком случае пропало его астральное тело.

—      Его тело — его душа — его искусство. Вы видели, что он сейчас рисует? Ужасно! Гениально! Но страшно!

—      Я слышал, что он часто рисует на кладбище Ассистенскиркегорд. Что ж, там очень красиво.

—      Он рисует смерть. Смерть и разрушение. Его что-то мучает. Он хочет забыться, но не может. Произошло нечто ужасное. Он сам сказал мне и плакал, как дитя. Весь дрожал и плакал, плакал...

—      Что же случилось?

—      Я тоже хотела бы знать.

—      Но он же сказал вам.

—      Он не сказал, что именно. Он только сказал: «Я — преступник. Я сделал нечто непоправимое. Такое никогда не прощается. Не спрашивай меня ни о чем. Никогда. И мы больше не увидимся...»

—      Наверное, что-нибудь натворил по пьянке?

—      Если он что-нибудь н сделал страшное, то, конечно, бессознательно. Злые демоны обуяли его. Я сказала ему, что прощаю ему все. Но он только грустно покачал головой: «Ничто не поможет, ничто не поможет...» Он ответил, что хочет умереть. Уснуть вечным сном, без сновидений... Знаете что? Мне кажется, он покончит жизнь самоубийством! Но это не должно случиться! Слышите вы! Это не должно случиться! Мы должны помочь ему!

—      Мы?

—      Да. Вы и я. Вы его товарищ. Вы должны пойти и поговорить с ним.

—      Но почему именно я? Вы можете это сделать с большим успехом. Он доверяет вам.

—      Нет. Он скрывается от меня, ничего больше не рассказывает. Вы должны поговорить с ним — постараться разузнать его тайну. И тогда сообща мы поможем ему.

—      Позвольте, получается как-то неудобно. Почему же именно я, а не кто-то другой? Многие бы справились с этим значительно лучше. Почему, например, не Вольбек? Он куда дипломатичнее.

—      Я чувствую, что именно вы должны это сделать. К тому же, я давно не вижу Вольбека. Наверно, уехал куда-то. Даже не пришел попрощаться. Он бывает временами крайне невнимателен. Понятия не имею, где он.

—      Допустим. А другие?

—      Нет!

Она схватила меня за рукав и закричала:

—      Обещайте, что пойдете к нему! Обещайте! Я не отпущу вас, пока вы не скажете — да! Слышите? Обещайте!

Ее крик скорее походил на истерический плач.

—      Ладно, я навещу Бранда. Но вряд ли мне удастся что-нибудь выведать у него. Говорю вам заранее, что мне претит расспрашивать его о личных делах.

—      Разве речь идет о «личных делах»? Это касается всего человечества.

Широко открыв глаза, она вновь взмахнула руками, и бахрома опять взметнулась в воздухе, как крылья.

—      Искусство Бранда принадлежит человечеству. Он не имеет права губить себя. И мы не имеем права допускать это.

—      Не вижу, что мы можем сделать.

—      Вот когда вы поговорите с ним...

—      Из меня плохой проповедник воздержания. Я не люблю читать нравоучения. И, честно говоря, меня не так уж волнует, пьет Бранд или нет.

Фру Друссе поглядела на меня, прищурив глаза. Чтобы овладеть собой, она сделала руками несколько плавательных движений, и, когда заговорила вновь, голос ее был уже спокоен и глубок.