— Мы уже не дети, — заявляет Горн, — мы зрелые, опытные люди и должны судить о наших педагогах совсем иначе, чем тогда, когда были непослушными юнцами. В ту пору мы не всегда понимали, что, проявляя к нам известную строгость, они пекутся о нашем же благе. Но теперь мы можем взглянуть на прошлое иными глазами. Лично я глубоко признателен лектору Бломме за все, чему он меня научил. Я чту его память. Он распахнул передо мной двери в мир величайших культурных ценностей минувших эпох. Он научил меня любить Горация и Овидия. Разумеется, он вынужден был укладываться в рамки учебной программы, и большую часть ее скупо отмеренных часов неизбежно отнимали скучные грамматические упражнения. Но эти упражнения тоже были полезны. Лектор Бломме подвел нас к порогу двери в мир античной культуры. Остальное зависело от нас самих: тому, кто хотел и дальше черпать из бессмертного источника античной красоты, оставалось лишь следовать по пути, который он нам указал. Я всегда с благодарностью вспоминаю лектора Бломме.
— Отлично сказано. Умно и справедливо, — замечает Неррегор-Ольсен.
— Готовая заметка в газету, — добавляет Могенсен.
— Ну и что ж, эта заметка справедлива. Я тоже искренне благодарен лектору Бломме за все, чему он меня научил. Мне, как священнослужителю, часто приходится прибегать к латыни. Лектор Бломме дал нам начальную подготовку, и потом каждому было уже нетрудно совершенствовать свои знания.
— Старик Бломме научил нас многому, — поддерживает Торсен. — Я но раз поминал его добром. Врачу латынь необходима. А его уроки заложили превосходный фундамент. В школе мы этого не понимали, но позже оценили по достоинству. Я очень сожалею, что так и не успел выразить старику свою благодарность.
— С
годами становишься сентиментальным, — сказал Могенсен. — Ты, верно, забыл, как пустился в пляс от восторга, когда узнал, что Бломме умер.— М-м-да, но в ту пору мы были детьми. А теперь, черт возьми, мы совершенно другие люди, — возражает Торсен.
— Кое-кто, несомненно, деградировал, во всяком случае по части способности здраво рассуждать, — заявляет Могенсен.
Роберт Риге поощрительно кивает головой.
— Насколько мне помнится, лектор Бломме был человек с ярко выраженным комплексом неполноценности: подавленное честолюбие, неудовлетворенный эротизм и садизм, — объявляет Риге, и полицмейстер Рольд, приготовившийся было воздать хвалу покойному учителю латыни, умолкает на полуслове и погружается в задумчивость.
«Ей-богу, Риге его просто гипнотизирует», — мелькает и голове у Гернильда.
— Бломме умер, а о покойниках не говорят дурно, — говорит адъюнкт Аксель Нильсен.
— Почему? — спрашивает Могенсен.
— Потому, что смерть вызывает уважение, — говорит Неррегор-Ольсен. — Все мы испытываем благоговейный страх перед великим таинством.
— «Боязнь страны, откуда ни один не возвратился», — цитирует Гаральд Горн.
— Шекспир, — догадывается адъюнкт Нильсен.
— Значит, священники благоговеют перед самоубийцами? — интересуется Риге. — Ведь господин Бломме принял яд.
— Нет, его отравили, — говорит Могенсен. — Его убили.
— Несомненно, — подтверждает главный врач Торсен, и его поддерживают другие врачи.
Полицмейстер тоже хочет поддержать Торсена, сославшись на свой служебный опыт, но его явно смущает присутствие Риге.
Поддерживает Торсена и священник.
— Лектору Бломме никогда не пришло бы в голову лишить себя жизни. Такой разумный, добропорядочный человек, удовлетворенный своей деятельностью.
— Заторможенный, разочарованный неудачник, у которого было сколько угодно оснований покончить с собой. Вернее, он просто не мог не покончить с собой. — И
Риге начинает доказывать, что одно только чрезмерное пристрастие Бломме к леденцам неизбежно должно было принести его к самоубийству. Этот инфантильный порок оральной стадии — свидетельство комплекса неполноценности, следствием которого неизбежно должно было быть самоубийство.— Странное рассуждение, — говорит Гернильд.
— Ерунда! — заявляет Торсен.
И завязывается дискуссия о смерти лектора Бломме. Дискуссия знатоков: врачей, юристов, педагогов, психологов. И в дискуссии участвует убийца.
Глава
14Подали кофе, юбиляры разместились за маленькими столиками и предаются воспоминаниям.
— Ликеру или коньяку? — спрашивает лакей.
— Все что угодно, только не ликер, — заявляет полицмейстер. — Коньяк. Лучше коньяк.
— Я, конечно, предпочел бы можжевеловую водку, — говорит Могенсен, — если ее можно достать. Она куда полезней всех этих дистиллированных напитков. А потом, нельзя ли заказать бисквит? Или лучше «медаль».
Риге с любопытством смотрит на Могенсена и многозначительно улыбается.
Гости разгорячились от вина и пищи. Чувство отчужденности исчезло. Теперь они окончательно вспомнили друг друга и перешли на уменьшительные имена и прозвища.
Почтенные господа шутят, проказничают, шлепают друг друга по ягодицам. Это школьная перемена, пикник, летние каникулы.