Изъян в словах стратега стал виден тем же летом. Антигон все-таки пришел в Сузиану и начались кровопролитные стычки, длинные, изнурительные переходы. Дважды разгорались настоящие сражения. Эвмен выходил из них победителем, но Антигон был упорен. Неуправляемость союзников стратега позволяла Фригийцу спасать армию, а ненависть к Эвмену, которую испытывали Селевк и Пифон, восстанавливать силы в их богатых провинциях.
Образовался порочный круг. Сатрапы грызлись и распутничали до тех пор, пока не приближались отряды Антигона. Тогда разногласия исчезали, войска требовали, чтобы во главе их встал Эвмен и стратег заставлял неприятеля отступать. Едва опасность отдалялась, вновь начинались словопрения, выручавшие Фригийца.
Первые холода развели армии по зимовкам. Теперь из разделяла солончаковая пустыня. Военная дорога, построенная еще Дарием Великим, шла в обход ее, и Антигону пришлось бы до первых лагерей союзников более двух десятков переходов — расстояние более чем достаточное для того, чтобы изготовиться к обороне. Путь напрямик был втрое короче, но решиться на него мог только самоубийца. Расстояние вселяло в войска Эвмена беспечность, а в сатрапов — наглость.
Их было семеро: Певкест, Тлеполем, Андробаз, Амфимах, Стасандр, Эвдим и Антиген, после Сузианы не одевавший уже доспехов аргираспидов. Дополнял число избранных вечно молчащий, независимый Тевтам. Отряды этих людей разделили Габиену на маленькие сатрапии, внутри которых признавали власть только своего владыки. Несмотря на то, что войск у Эвмена было столько же, сколько у всех у них вместе взятых, безопасность лишала его львиной доли авторитета.
Встречи сатрапов обставлялись так, словно это были переговоры независимых правителей. Непременная свита, до сотни богато вооруженных всадников, сопровождала каждого. А если они съезжались вместе, палатки и шатры образовывали настоящий лагерь.
Через три дня после зимнего солнцеворота такой лагерь вырос на территории Эвмена. После совместной охоты сатрапы собрались в шатре Александра и устроили перед царским троном пир. Калхас в охоте участия не принимал — Гиртеада жаловалась, что ребенок в ее животе очень беспокоится — и на пир появился к тому времени, когда он достиг зенита.
Гигантский шатер наполнял жирный чад от жертвенного алтаря, установленного перед доспехами Царя. На столах лежали остатки запеченной, зажаренной дичи, кое-где были видны розоватые лужицы вина. Только что внесли новые блюда — фрукты в меду, медвяный горошек, сладкие хлебцы и сладкую кашу из пшеницы. Виночерпии наполняли колоколообразные кратеры тягучим сладким вином, разбавляя его водой, пахнущей розовым маслом. Служки разносили их по столам, подковой охватывавшим царский трон и разливали смесь в чаши пирующих.
Калхас устроился между Иеронимом и Филиппом. Некоторое время он пил вино, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Гиртеада тяжело переносила последние недели беременности, и это все больше заботило его. Только третья чаша сумела отвлечь и успокоить. Калхас стал оглядываться по сторонам и обнаружил, что почти все пирующие внимают стоящему перед алтарем Певкесту.
Певкест был низким, грузным человеком. С трудом верилось, что когда-то он слыл храбрейшим из телохранителей Царя. Несколько лет, проведенных во главе богатой, изнеженной провинции превратили его в мирное существо — по крайней мере внешне. Сбитый к верхней губе, массивный нос делал Певкеста похожим на овцу. Борода — завитая, крашеная на персидский манер охрой — вместо толики величественности добавляла к его облику обывательскую нелепость. Человек не знающий не принял бы Певкеста за сатрапа. Скорее он напоминал пожилого добропорядочного отца семейства. Сегодня винные пары привели его в сентиментальное и одновременно приподнятое настроение. Со слезами на глазах и воодушевлением в голосе он в несчетный раз уже рассказывал о своей преданности Александру.