Пророчества о войне. Письма Сталину

– Трухмальные ворота… А улица эта – Тверская-Ямская. Про нее даже в песне поется: «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской едет мой милой с колокольчиком», – не дожидаясь вопросов пораженного провинциала, заговорил словоохотливый извозчик.

Въезд в Москву, увенчанный величественной аркой Триумфальных ворот, вызвал радостное волнение в душе. Чувство гордости за матушку Москву возбуждали бронзовые скульптуры и барельефы, изображавшие победоносные сражения русских сил с армией Наполеона. Да и весь этот прекрасный памятник победы народа в войне 1812 года настраивал на высокий лад. Мы катили по Тверской-Ямской, и я все не мог оторвать взгляда от Триумфальных ворот.

С Тверской свернули на Садовую-Триумфальную, где увидели конку – предвестницу московского трамвая. Две замученные лошаденки тащили по рельсам вагончик, переполненный людьми. А вот и Цветной бульвар. Здесь у цирка Соломонского свернули в искомый Большой Колосов переулок и остановились у ворот дома, обозначенного на конверте рекомендательного письма, врученного мне при отъезде в Москву Александрой Андреевной Раздорской. В Большом Колосовом переулке жил ее дядя Спиридон Иванович Ловков. В воротах. по обыкновению, калитка, тут же звонок. Звоню. Открывает дворник и подтверждает, что Ловковы живут здесь.

Семью Ловковых – Спиридона Ивановича, его жену Марфу Захаровну и сына Васю – застаю за питьем кофе. Все тут же встали, встречая гостя. Я представился и вручил письмо. Меня усадили за стол, кормили и поили. Марфа Захаровна ухаживала за мной. как за родным сыном. Помогла снять сапоги с высокими голенищами.

Московское гостеприимство Ловковых памятно мне по сей день. Ласково, радушно встретили меня Ловковы – люди малого достатка, но большой души. И хотя жили они в подвальном этаже, в двух тесноватых комнатах, я чувствовал себя у них превосходно.

В прошлом Спиридон Иванович Ловков был крепостным графа Паскевича, того самого, который проводил шоссейную дорогу от Москвы до Варшавы.

Ловков, не надеясь на благодеяние сверху, копил деньги, чтобы выкупиться из крепостной зависимости. То же намеревался сделать повар графа. Паны, окружавшие Паскевича, прознав о мечтах дворовых, смущали каждого в отдельности:

– Трудно, очень трудно выкупиться. Да и жить без пана трудно… – запевали графские прихлебатели, а дворецкий – разорившийся помещик – всякий раз кончал разговор окриком: «Ведь пропадешь без пана, хам».

И все же Ловков однажды утром стоял в приемной графа.

– Ваше превосходительство, позвольте выкупиться.

– Одумайся, Ловков.

– Много думал, ваше превосходительство.

– Еще подумай… Приди завтра.

На следующий день Ловков и графский повар принесли по сорок рублей и с тем вышли на волю. Граф тогда же нанял Ловкова в кучера, положил восемь рублей в месяц. Сообразительный кучер быстро изучил привычки хозяев: граф любил езду тихую, графиня, напротив, быструю. Так и правил, за что вскоре получил одобрение: «Фурман бардзо добжий».

Ловков стал моим другом. Я вырубил из мрамора портрет Ловкова, ему в подарок. Портрет до последнего времени принадлежал его родственникам.

Но вернусь к последовательному изложению событий.

Когда домашняя забота Ловковых сняла с моих плеч дорожную усталость и окончились расспросы про деревенскую жизнь, Спиридон Иванович попросил Васю показать мне Москву и, конечно, помочь найти училище живописи и ваяния.

Училище мы нашли без всякого труда – оно помещалось на Мясницкой напротив Главного почтамта. Зашли в канцелярию, где смотритель Мжедлов сообщил, что экзамены начнутся через два дня и что на экзамен следует приходить с бумагой и папкой для рисования.

С Мясницкой по Сретенскому и Рождественскому бульварам мы с Васей Ловковым попали на Трубную площадь. Здесь ни проехать, ни пройти. Вся площадь запружена народом. Идет торг. Продают и меняют голубей, певчих птиц – чижей, перепелок, канареек, щеглов, синиц. Ни ларьков, ни палаток нет. Торговцы держат свой товар в клетках. Тут не только птицы, но и щенки, кошки, морские свинки. Мальчишки-голубятники, кажется, вот-вот взлетят: за пазухой, в карманах, в руках у них пернатые, готовые в любой момент взвиться в белесую синеву сентябрьского неба. Здесь же продают породистых собак и охотничьи принадлежности. Продавцы птиц, завлекая покупателей, звонко выкрикивают рифмованные куплеты. Шум и гам рынка слышен у Петровских и Сретенских ворот, у цирка Соломонского и на Неглинной, куда направились мы, выбравшись из людской толчеи на Трубной.

По Неглинной выходим к красивой Театральной площади с Большим оперным, Малым драматическим и еще водевильным Прянишниковым театрами, а оттуда, взглянув на величественный архитектурный ансамбль университетских зданий, попадаем на Красную площадь.

Торжественная, славная минута для каждого, кто впервые обводит взглядом Никольскую и Спасскую башни Кремля, чудо зодческого искусства – храм Василия Блаженного, памятник Минину и Пожарскому (он стоял тогда в центре площади), Лобное место.

Сняв шляпы, вошли в Спасские ворота. Вспомнили строгие строки стиха Федора Глинки: