Пророчество

— Тем лучше, если ты это сделал, сам того не ведая, — прошептала она, и под моими ладонями ее плечики напряглись, она снова попыталась прижаться ко мне, и снова дохнуло жаром женское тело.

Я был в смятении: желание ее казалось подлинным, но мне не удавалось отделаться от подозрения, что это всего лишь умело разыгранное представление, и я боялся угодить в ловушку. Даже если Мари не расставляла мне ловушку умышленно, эти отношения сами по себе превратились бы для меня в погибель. Я хотел одного: выставить ее из комнаты прежде, чем сам окажусь виноват.

— Мари, — мягко заговорил я, и она приподняла голову, заглядывая мне в глаза, полуоткрыв в ожидании рот, почти не дыша. Dio mio! Боже мой! Всю волю пришлось собрать в кулак, чтобы не поцеловать эти горячие губы. — Мы не можем, Мари. Вы сами знаете. Из этого не выйдет ничего, кроме боли, и не только для вашего супруга, но и для вас и меня. Прошу вас, умоляю, не думайте так обо мне, и я тоже постараюсь…

Она затрясла головой, но все же чуть-чуть отступила назад:

— Больше боли, чем я чувствую сейчас, Бруно? Видеть тебя каждый день, жить в одном доме, есть за одним столом и знать, что ты не хочешь меня, как я хочу тебя? Неужели может быть еще больнее?

Ну да, подумал я, с этой женщиной никогда такого не случалось: захотеть и не получить сию же минуту. Именно сопротивление и придает мне привлекательность в ее глазах. Не стоило себе льстить и отыскивать в себе какие-то скрытые достоинства.

— Я не знаю, как дальше жить с этим, — продолжала она, отводя взгляд. — Если ты не будешь меня любить, нам здесь нельзя оставаться вместе. Одному из нас придется вернуться в Париж.

Я провел рукой по волосам, глубоко вздохнул, подыскивая дипломатический ответ. Вот она уже и о любви заговорила, но, даже если она искренна, это всего лишь иллюзия, игра ее воображения. Стоило ответить своенравной женщине отказом, и она убедила себя, будто влюблена. А впрочем, что есть любовь, если не самообман? Или она разыгрывает роль, и все это — лишь сложная интрига, цель которой убрать меня с дороги? Если «одному из нас придется вернуться в Париж», так уж верно мне, а что ждет меня в Париже? Герцог Гиз с его набирающей силу Католической лигой? А скоро они инквизицию в страну зазовут. Кто подучил Мари, поспешно прикинул я, кто останется в выигрыше, если устранить меня именно сейчас, когда созревает заговор и готовится вторжение? Генри Говард? Сам герцог Гиз? Кто бы это ни был, ничего у него не выйдет.

— Я не хочу причинять вам боль, — заговорил я, чувствуя, как пульсирует боль в голове. — Но не смею и оскорбить вашего супруга. Не знаю, что мне делать, Мари. Вы предлагаете мне вашу любовь здесь, в его доме! Да все в посольстве заметят, что великодушно принятый им под свой кров гость наставляет послу рога! Леон Дюма и так уже ломает голову, зачем вы пожаловали ко мне спозаранку, в столь… — указал я жестом на ее полупрозрачный пеньюар и покраснел, — в столь неформальном виде. Но он промолчит, а другие слуги не будут столь деликатны. Мы не можем этого допустить.

Я сразу же увидел, что выбрал неправильные слова: лицо мадам де Кастельно потемнело, глаза засверкали, она бросила яростный взгляд на дверь, словно Леон Дюма притаился по ту сторону, ведя наблюдение.

— Ты думаешь, он проговорится моему мужу? Или слугам? Что он может сказать? Я придумала отличный предлог для утреннего визита, какое право он имеет болтать?

Голос ее был полон ненависти. Я потер рукой лоб, гадая, неужели она и впрямь думает, будто слуги сочтут за самое обычное дело ее визит к гостю дома под покровом тьмы, почти без одежды, в час, когда престарелый супруг мирно храпит в постели?

— Дюма ничего не скажет, он хороший человек и вовсе не сплетник. — Я ободряюще пожал ей руку. — Но вы сами понимаете, что было бы с нами, дай мы слугам повод для разговоров. Не захотите же вы бесчестить своего славного мужа в его собственном доме, даже если вы его разлюбили.

— Мишель и правда очень добр, — со вздохом признала она. — Он обожает меня до такой степени, что ради меня совершит и то, с чем отнюдь не согласен. Он нужен нам, без него вторжение не состоится. Ты прав, Бруно, сейчас нам нельзя ссориться с ним.

Вообще-то я не о том говорил, но сойдет и так. А Мари продолжала:

— Ему шестьдесят лет, Бруно. Он не может быть для меня таким супругом, какой мне нужен, ты же понимаешь. — Снова этот шелковый голос, и снова нестерпимый жар у меня в чреслах, и в горле пересохло. — Мне требуется одно: знать, что ты чувствуешь то же, что и я, — прошептала она едва слышно, чаруя меня взглядом.

— Я… ты же знаешь, что я… — забормотал я, надеясь выкрутиться с помощью такого ответа. Отвергни я ее, и она добьется моей высылки в Париж, она ясно дала это понять. — Но вы правы, главное сейчас планы вторжения, наши эгоистические желания не должны им помешать. Ваш муж — ключевая фигура, нельзя его огорчать, отвлекать от великой задачи, иначе мы всех подведем.

Мари посмотрела на меня с искренним удивлением, но постепенно оно перешло в одобрительную улыбку.