Пророчество любви

— Не отвечай! Я и так знаю, боишься! — улыбка коснулась его губ. — У тебя нет щита и меча, но ты побеждаешь меня, саксонка, в битве, которую я, кажется, никогда не смогу выиграть, — его улыбка поблекла. — Мне хотелось бы, чтоб все было иначе, — тихо произнес он. — И чтобы Обри не умирал… Я знаю, ты считаешь меня жестоким, и, наверное, так оно и есть. Я не хотел позволить тебе навещать старика и теперь понимаю, как ранила тебя его смерть.

Глаза рыцаря потемнели, голос звучал тихо и напряженно.

— Если бы я мог изменить что-либо, то сделал бы все возможное. Если бы я мог взять твою боль себе, саксонка, я бы сделал это. Но я не могу, и предлагаю лишь то утешение, которое могу дать, если только ты мне позволишь.

Губы Аланы задрожали. Она не хотела, чтобы Меррик был нежным и мягким, потому что тогда ей было бы трудно его ненавидеть! И все же, как ни хотелось ей ненавидеть Меррика… ненависти к нему у нее не было.

Огромная волна сердечной боли обрушилась на Алану. Она вцепилась в его рубаху.

— Сначала умерла моя мать, — сказала она приглушенным голосом, — потом отец, а теперь Обри. Разве ты не понимаешь?.. Теперь у меня никого нет… никого! — из груди вырвался один сухой скрежещущий звук, потом другой, как будто рушилась какая-то стена.

Она начала всхлипывать. Беспомощно. Безудержно.

Меррик наклонился и заключил ее в объятия. Потом отнес на кровать. Он испытывал к ней глубокое сострадание, потому что глубина отчаяния саксонки не могла его не тронуть. Желание утешить и защитить вихрем пронеслось в его душе. Она слабо цеплялась за него. Прижав к себе ее вздрагивающее тело, он гладил ей волосы и осушал поцелуями нескончаемые потоки слез. Сердце у него разрывалось от боли. А когда она перестала плакать, Меррик раздел ее и разделся сам и снова привлек Алану к себе, положив ее голову на свое плечо. Она лежала рядом, измученная, придавленная отчаянием.

Темнота окутала спальню, и теперь между ними не было преград, были только обнаженные, неприкрытые чувства.

Меррик бездумно пропускал спутанные пряди ее волос между пальцами. Его тихий задумчивый голос прорезал тишину:

— Ты очень любила старика, саксонка, так ведь?

Она испустила долгий и мучительный вздох, в котором еще чувствовались слезы, потом кивнула. Мокрые ресницы колко коснулись его ключицы. Рука, обнимавшая Алану за плечи, тесно прижала ее.

— Я… я не знаю, как объяснить, — сказала она очень тихо. — Но… много раз Обри заменял мне отца. Он подсказывал советом… помогал мне… когда отца не было рядом…

Меррик нахмурился.

— Я думал, что Кервейн признал тебя.

— Да, признал, но моя мать была крестьянкой. Он любил ее, но не взял в жены, женился на матери Сибил, Ровене, потому что она принесла ему с приданым земли и целое состояние. Обри считал, моя мать должна была уйти в другую деревню и начать там жить заново. Но она не могла…

Алана перевела дыхание.

— Я… я очень любила своего отца. Он уделял нам все время, какое только мог уделить, и помогал деньгами, хотя делать это было ему трудно, ведь Ровена презирала нас обеих: и меня, и мою мать. Да простит меня Господь, но временами я ненавидела отца… ненавидела за то, что он так исковеркал жизнь моей матери. Много раз он проезжал верхом через деревню вместе с Ровеной. Если случалось встречать мать, он никогда не удостаивал ее ни словом, ни взглядом, — горечь звучала в голосе Аланы. — Я видела, как это ей неприятно, какую боль при этом она испытывает. Я часто слышала, как она плачет в предутренние часы. Отец любил мою мать. Но земли и деньги, которые ему принесла Ровена, ценил гораздо больше.

Сердце Меррика устремилось к Алане, он преисполнился сочувствием и к ее матери. Они обе так страдали! Невинного ребенка называли незаконнорожденным ублюдком, а когда девочка подросла, окрестили ведьмой, ее мать обзывали шлюхой… Он слушал и начинал понимать, какой Алана была на самом деле и что она вынесла.

Странно, но, рассказывая о своей жизни, Алана не испытывала того унижения, которое, как ей казалось, должна была бы почувствовать. Меррик теперь знал о ней все: ее тайны, стыд, страдания… — но не выразил ни осуждения, ни презрения. Он крепко обнимал ее, согревая в своих объятиях, и никогда еще не было ей так хорошо и спокойно, никогда не находилась она под такой надежной защитой. Казалось, в его объятиях никакое зло не может коснуться ее своим черным крылом.

На какое-то время мир и покой снизошли на них, погрузив Алану в забытье. Однако Меррик не мог уснуть. Он повернул Алану к себе, поцеловал округлость живота, впалую щеку, нежные губы. Вдохнув сладость ее дыхания, он прошептал:

— Ах, саксонка! Ты думаешь, что слаба и что у тебя никого больше нет на свете, но ошибаешься! У тебя есть я, и у меня достаточно сил для нас обоих.

Глава 19

Весна пришла в Бринвальд теплом и ликованием солнечного света. Дни текли один за другим. Море успокоилось. Буйно зеленели леса и пашни, яркие цветы украсили долины и холмы.