Прорвать Блокаду! Адские Высоты

Алеша Кондрашов схватился за свою командирскую сумку, стал расстегивать ее… Но вдруг передумал. А что ей писать-то? Вот когда в бой сходим, и фрицам наваляем, и медали получим за боевую отвагу и доблесть – вот тогда и напишем. А сейчас-то чего?

Размышления Кондрашова вдруг прервал крик. Страшный, утробный, дикий крик. Лейтенант вскочил, поправляя очки, и увидел…

Тот самый ленинградец Васильев бился на земле, сжимая огромным своим кулаком бумажный листочек:

– Ааааа! Аааа! ААААААА!

Он бил кулаками по земле и выл, выл, как воют только звери. Лейтенант оцепенел, увидав, как Васильев вдруг вскочил, схватил пулемет и побежал куда-то в лес. Сообразить успел лишь сержант, подставивший подножку бойцу. А потом прыгнул ему на спину и закричал:

– Помогайте!

Красноармейцы кинулись на помощь. Через несколько минут борьбы Васильев успокоился и глухо зарыдал, ткнувшись лицом в мокрую землю.

Лейтенант подошел к бойцам, удерживавшим Васильева, и попытался разжать кулак. Получилось это с трудом. Пальцы рядового были сжаты стальной судорогой. Кондрашов пробежался взглядом по первым строчкам, написанным аккуратным девичьим почерком.

Побледнел.

Пономарев крикнул ему. Крикнул, совершенно не соблюдая субординацию:

– Да что там, лейтенант?

– Васильева к медикам. Я сейчас вернусь…

Кондрашов встал и пошел к политруку роты. Пошатываясь. Пономарев недоуменно проводил его взглядом, а потом скомандовал:

– Слышали приказ?

Бойцы связали руки и ноги Васильеву своими ремнями и потащили его в санбат…

Рысенков уже спешил на крики вместе с командиром роты:

– Кондрашов? Ну что тут у вас опять? – раздраженно рявкнул комиссар роты.

На слово «опять» комвзвода не обратил внимания. Он просто молча протянул письмо Рысенкову. Тот его взял, начал читать… Руки его вдруг затряслись.

– Рота! Становись! – голос старшего политрука подстегнул красноармейцев. Они зашевелились, загремели амуницией и оружием, загомонили…

Мимо строя шагали, вглядываясь в лица бойцов, старший лейтенант Смехов и старший политрук Рысенков.

Пройдя мимо всей роты, они вернулись к центру.

– Рррота! Смиррна! – рявкнул Смехов. – Товарищи бойцы!

И замолчал.

– Товарищи бойцы! – повторил за ним Рысенков. И тоже замолчал. Потом из кармана достал тот самый листок бумаги.

Кондрашов закрыл глаза. Он понял, что сейчас будет.

– Товарищи бойцы… – голос старшего политрука, обычно уверенный и спокойный, вдруг показался лейтенанту хриплым и больным. Не в том смысле, что Рысенков вдруг простыл, а в том, что ему больно говорить.

– Товарищи бойцы… Это письмо… Это письмо получил один из наших товарищей. Сейчас я прочитаю его вам.

Рысенков расправил листок и стал читать его…

«Дорогой папочка! Пишу я вам это письмо во время моей болезни когда думала, что умру и пишу из-за того то я жду смерть, а потому что она приходит сама неожиданно и очень тихо. В моей смерти прошу никого нивинить. Сознаться по совести виновата я сома, так-как не слушалась маму. Дорогой папочка я знаю, что вам тяжело будет слышать о моей смерти да и мне-то помирать больно нехотелось но ничего не поделаешь раз судьба такая. Я знаю, что трудно вам будет понять мою болезнь так я пишу вам ниже. Сильно старалась поддержать меня мамочка и поддерживала всем чем могла и что было. Она даже для меня отрывала и от себя и от всех понемного но так-как было очень трудно поддержать пришлось поэтому мне помереть. Папочка болела я в апреле, когда на улице было так хорошо и я плакала, что мне хотелось гулять, а я немогла встать с кровати так спасибо дорогой мамочки она меня одела и вынесла на руках во двор на солнышко погулять. Дорогой папочка вы сильно не расстраивайтесь ведь мне то умирать больно нехотелось потому-что скоро лето да и жизнь цветет впереди. Пишу я вам это письмо и сома плачу, но сильно боюсь расстраиваться так-как руки и ноги начинает сводить судорога, а ведь как не заплакать больно жить хочется…»

В строю кто-то замычал. Сам же Рысенков быстро и, как ему показалось, незаметно утер слезы с глаз, и продолжил:

«Вот какая болезнь была у меня…»

Рысенков остановился. Сглотнул тяжелый, горький ком. И продолжил:

– Подчеркнуто здесь, бойцы. Слышите? Подчеркнуто!

«Вот какая болезнь была у меня. Сильно болели у меня кости и ноги я немогла ходить и поэтому все лежала. Спать я совсем не спала, а только приходила в забытие и мне начинало что-нибудь казаться. Хотелось мне одной тишины. Я сильно старалась, что-нибудь поделать что б не приходить в забытье но нет на это никакого желания лежу и каждый день жду вас, а когда забудусь то вы начинаете мне казаться. Я уже стараюсь ничего не думать, но мысли не выходят из головы. Ну дорогой папочка очень не расстраивайтесь и к словам моей смерти прошу относится похладнокровнее. Очень я благодарна одной только мамочке и сестренкам с братишкой за всю их заботу и уход за мной, а особенно мамочки, которой я не могла высказать словами свою благодарность, спасибо большое ей, ведь они меня поддерживала чем могла.

Прости папочка ваша Таня»[3].

Строй молчал. Только всхлипывал кто-то. И не один кто-то.