В поезде можно быть любым. Можно изображать из себя кого угодно. Хочешь — будешь обедневшим олигархом в плацкарте, хочешь — начинающей кинозвездой в купе, хочешь — великим писателем земли русской, изучающим жизнь с изнанки в СВ. А чаще всего — остаешься самим собой. Ибо… Ибо зачем врать вот этой вот девочке, без опаски и с любопытством разглядывающую тебя?
А еще он напоминает мне войну. Встречи и расставания.
А через минуту мы расстаемся. Она теряется в толпе выходящих на свежий воздух питерских окраин. Но, перед тем как бархатный голос сообщил о прибытии на станцию 'Улица Дыбенко. Конечная. Граждане, не забывайте в вагонах свои вещи!', она вдруг сказала мне:
— Спасибо.
А потом схватила свой ранец, весело разукрашенный покемонами — или смешариками? Вечно их путаю, — и умчалась.
А я слегка ошалел. После медленно подкинул рюкзак на колено, потом перехватился, всовывая руки в лямки спиногрыза и, тяжело ступая, отправился на выход.
Там меня ждал магазин и автобус до 'Журавлей'.
Нет.
Это не остановка. Остановка называется 'Двенадцатый километр'. Просто там стоит памятник. Красные звезды, превращающиеся в журавлей. Его поставили ребята из Казахстана. Мы так и называем сейчас эту остановку — 'Журавли'.
А в магазине…
Два блока сигарет, три литра водки. Да, три литра водки. И не надо тут фарисействовать. А еще я купил десять пар носков. Сухие ноги — в нашем деле самое главное.
Упихиваю все это дело в рюкзак, еще больше потяжелевший. Иду до остановки. Спрашиваю у водилы:
— До Мги?
— До Мги, дорогой, до Мги! — интересно, почему в Питере водители автобусов и маршруток — кавказцы?
— Через сколько поедешь?
— Через пятнадцать минут, брат!
Невольно вспоминается классика — Не брат ты мне…
Ухмыляюсь, но опять сдерживаю улыбку. Сегодня я пойду в лес — искать деда вот этого улыбчивого златозубого кавказца. И своего тоже.
Пятнадцать минут. Времени хватит на то, чтобы отлить в платном сортире, покурить и сказать:
— До встречи, Питер! Я еще вернусь! Я обязательно вернусь!
И через пятнадцать минут я еду в автобусе на заднем сидении. Почти никого нет — разгар выходного дня. Все кому надо — уже уехали по дачам. Передо мной виден горизонт. Мы наплываем на мост через Неву. Здесь когда-то — давным-давно, только вчера — прорывали Блокаду. Мы едем по мосту. Слева — стоял полковой оркестр. Весь состав погиб, накрытый крупнокалиберным снарядом. Справа — лупили по рабочим поселкам 'Катюши'. Это с ленинградского берега. А на волховском берегу — сейчас музей. По кольцу мы объезжаем танки — КВ, Т-34, Т-37, БТ… Их поднимают со дна Невы. Вместе с танкистами.
Крутимся по городу Кировску. Выезжаем на трассу. Где-то там, если по другой трассе ехать, Невский Пятачок. Земля, на которой до сих пор ничего не растет. Слишком много в ней металла и… И людей.
Но мне дальше. Ребят, простите, моя война нынче в Гайтолово. Это совсем рядом, десять минут на автобусе и еще час пешком.
И три года войны.
Странное ощущение. Какие-то километры, метры, сантиметры… Мелькают за окном как недолеты пуль. А ведь три года поливали их кровью…
Мусорный полигон проезжаем. Следующая остановка — моя.
Выхожу.
Автобус приветливо хлопнул дверью и помчался во Мгу по своим кавказским делам.
А я приехал.
Я приехал на войну.
Сейчас пройти пять километров пешком. Справа — поле. На нем запаханы тысячи моих дедов. Их запахали после войны. Справа — леса и болота, в которых деды воевали… Почему воевали? Они все еще воюют.
А мне, вдоль ЛЭП, до Чертового Моста через речку Черная. И только пыль, пыль, пыль из-под шагающих… Нет. Не сапог. Берцев.
А потом налево еще метров двести. Мимо каски на дереве. Мимо воронок. Мимо исковерканных железяк.
Я приехал на войну.
Я вернулся на войну.
Я живу на войне.
ЛИНИЯ СУДЬБЫ. (АВГУСТ-СЕНТЯБРЬ 1942 ГОДА)
Лейтенант Кондрашов лежал на охапке сена, постукивал босой ногой по доскам в такт стучащим колесам вагона и сочинял стихи. Сочинял уже давно. Со вчерашнего вечера. И сочинил уже две строчки — 'эшелоны, эшелоны, кто-то плачет, кто-то стонет…'. Дальше никак не шло.
Потому как он не видел, кто там стонал за досками того санитарного поезда. Они тогда стояли на станции со смешным названием Пикалево и лейтенант решил прогуляться — косточки поразмять. Но сделал это зря. Вагон, в котором на фронт отправлялся лейтенант со своим взводом, находился в самом центре эшелона. А тот стоял далеко не на первом пути. Между станцией и их составом стояло несколько поездов. Кондрашов застеснялся на виду у красноармейцев лезть под вагоны. Он вообще был стеснительным мальчиком. Впрочем, в этом он не признавался никому, даже самому себе.
Именно по этой причине он зашагал вдоль поезда. Пройдя три-четыре вагона, его вдруг остановил окрик откуда-то сверху:
— Эй, лейтенант!
Кондрашов вздрогнул, остановился и посмотрел наверх. Из открытого окна пассажирского вагона высовывалась голова. Абсолютно лысая и какая-то очень белая. Голова спросила:
— Лейтенант, махорочкой не богат?
А потом из окна донесся чей-то стон.
Лейтенант развел руками:
— Не курю, извините.
Голова беззлобно ругнулась: