Прорыв

Прошло между тем два дня после ухода Лены, а она не появлялась. Неужели передумала? Жаль, если так. Погода наладилась, настроение мое тоже, и возникла у меня мысль: попробую-ка я сам найти на пляже девчонок и ее, Лену. Есть хороший предлог – подойти к ним и спросить, не едет ли кто из их знакомых вечером сегодня или завтра утром в Москву. Я бы и попросил их взять конверт с очерком и бросить там в любой почтовый ящик…

Тут два преимущества: во первых, причина подойти и напомнить, а во-вторых объяснение, что вот, мол, я два дня упорно и серьезно работал, а потому, Лена, я сам не искал тебя… Она же сказала, кстати: «Я сама тебя найду».

Вдумчивому, внимательному читателю, я думаю, понятно, что вопрос встречи и дальнейшего продолжения с Леной был для меня ничуть не менее важен, чем вопрос с очерком (привет тебе через века, дорогой Низами!). Добавлю, что процент содержания «золота Жизни» был в первом случае даже больше, хотя и… Да, все зависело от того, пойдет ли на дальнейшее Лена! Решилась она на самом деле или все-таки не решилась? Да и не исключено вовсе, что на примете у нее кто-то еще…

И приблизительно в полдень отправился я на пляж. И действительно увидел всех троих на том самом месте, где прежде. А с ними – вот новость… – и троих парней, в том числе и веселого Таниного саксофониста с зубами, и крепкого усатого юнца, который, как я сразу понял, заигрывал как раз с моей фрейлиной, хватая ее, между прочим, аж за ноги… «А не состоялся ли уже, часом, Праздник у нее?…» – естественно, подумал я тотчас, хотя обиды своей решил ни в коем случае не показывать.

Подойдя, я поздоровался как мог приветливо и насчет оказии тотчас спросил. Встретили меня сдержанно, смутились девочки отчего-то – за меня перед ребятами или из-за ребят передо мной, неясно, – и один только саксофонист заговорил по-человечески, другие молчали.

Наконец, удостоила меня вниманием и Лена, отвернувшись, в конце концов, от молодого усатенького паренька. Я приветливо, как ни в чем не бывало, поговорил с ней о чем-то, сказал, что все это время работал над очерком для газеты, и – тоже как ни в чем не бывало – предложил пойти завтра в Тихую бухту.

– А мы сегодня после обеда пойдем, – сказала она, улыбаясь.

– Да? Ну, что ж, с богом, – сказал я, изо всех сил стараясь сохранить полное равнодушие. – Передавайте привет бухте и морю. Желаю вам хорошей погоды.

– Заходи ко мне как-нибудь, – добавил я все же тихонько, сев на песок и придвинувшись к ней почти вплотную, пока усатенький о чем-то говорил со своим приятелем. – Ты ведь помнишь, где? Зайдешь?

– Меня на территорию не пустят без пропуска, там у вас сейчас строго, – ответила она, опять улыбаясь.

Я в первый миг, естественно, подумал, что не пустит ее этот самый усатенький, но все же сказал:

– А ты мою фамилию назови, корпус и комнату. Скажи, что сестра, к примеру, и что я тебя жду…

Она пожала плечами и вновь улыбнулась, а я встал с песка, отряхнул штаны, еще раз пожелал счастливого времяпрепровождения ей и другим девочкам, а также саксофонисту, который явно был лояльнее ко мне, нежели два юнца.

И удалился.

Оказию для очерка надо было искать в другом месте.

Что ж, думал я, не исключено, что я проиграл, хотя ясности, конечно же, нет. Ну и что же? И в поражении есть своя прелесть. Если ты, конечно, сохранил главное. Сами понимаете, что.

6

И все же было мне, конечно, очень и очень грустно. Ну, какого же черта… Ее заставляли идти ко мне, целоваться отчаянно, признаваться в том, что «еще маленькая», и так далее, и так далее? Так, запросто… Она ведь не мне изменяет, она изменяет нам с Галкой! Я ей все рассказывал, понимаете ли, я Галке чуть не изменил с ней, я уже и философию подо все подвел – готов, короче говоря, был на труд и на подвиг, – а она…

Особенно грустно было вспоминать тот знаменательный вечер – с танцами и моими радужными грезами ночью потом. Что даст ей тот усатый юнец? Ничего! Уверен, что ничего. Уверен, что и подвиг-то он совершить не сможет, а если все же и сделает свое черное дело, то дилетантски, неумело – это по нему видно. «Импринтинг» будет не тот! Ну не дура она, скажите? Дело, конечно, ее, но все равно дура. И еще какая.

Опять я, значит, поддался своим иллюзиям, своим, скорее всего, нереальным представлениям о действительности. Что ей Гекуба, что она Гекубе?

Тут же ведь дело в чем? Любовь к одной женщине, пусть даже самая чистая, горячая, искренняя, не спасает. Любовь, которая зачеркивает, застит весь мир – это все же слепота и наркотик. Истинная любовь, я уверен, должна – ровно наоборот! – открывать весь мир, а не отнимать его. Любовь, за которую необходимо платить свободой, – та ли это Любовь? Ведь если ты, любя, впадаешь в рабство, то тем самым – неминуемо! – делаешь рабом и того, кого любишь. Связываешь и себя и ее. Что ж тут хорошего? Я, может быть, в своих рассуждениях опять повторяюсь, но дело-то ведь того стоит. Я хотел разобраться, понять…