Прорыв

– А надо так составить ответ, чтобы человек думал, будто ему помогли.

– И это вам нравится?

– А чего же? Главное не переживать по пустякам. Это – мудрость…

А у меня прямо-таки в затылке что-то заныло и щеки, наверное, задергались, потому что окончательно понял: вечер пропал. И по привычной двойственности так обидно стало за девочку – молоденькую, стройненькую, с большой грудью и совершенно невинными кругленькими глазками. И, конечно же, за себя. Что же делать в предстоящие несколько часов? Нельзя же выгнать их вот так, сразу…

А Ира тем временем увлеклась и уже развивала тему. Она говорила, например, что я вот «свободный художник», как я сам выразился, а следовательно живу я, значит, исключительно для себя, эгоистично и узко. А она и такие, как она, которые служат кому-то, живут как раз наоборот для других. Такие, как я, с точки зрения социальной, плохие люди, бесполезные в обществе, а такие, как она – служащие, – наоборот, полезны. Все это была, разумеется, скуловоротная чепуха и лучше всего было бы не обращать внимания, перевести разговор на другое, но я уже завелся и не мог удержаться, потому что есть вещи, которые нельзя трогать походя, просто так, даже в том случае, если говорят о них мужчина и женщина, даже если пришли наши девочки совсем не для этого.

– Кому же вы служите, Ира? – спросил я, не в силах скрыть своего отношения к тому, что она говорила. – И кто эти «другие», для которых такие хорошие люди, как вы, живут?

– Есть правительство, есть руководство, они поставлены не случайно, правда ведь? Если, например, человек работает двадцать лет, он же знает, что делать, так? Как же его не слушаться?

– А вы можете быть с ним не согласны? Разве не может этот человек ошибаться?

– Согласна я или не согласна – не важно. Он лучше знает.

– А если ваша совесть не позволяет вам поступать так, как вам велят, вы все равно поступаете?

– А, совесть!… Что такое совесть? Когда речь идет о деле, причем тут совесть. Если она меня мучает, значит, плохая совесть. Социально неразвитая…

И она не шутила! Больше того, я видел, что и она не может остановиться, случайно мы затронули то, что и для нее является важным, и в разговоре нашем нет и намека на какой-нибудь флирт. Как это ни нелепо, но два мировоззрения столкнулись вдруг так не вовремя – вот тебе и мужчина и женщина с потенциально могущими запеть друг от друга телами!

– Но, Ира, вот вы говорите, что свободный художник живет исключительно для себя. А может быть свободный художник как раз и пытается понять, правильно ли поступает руководство, правительство, он ведь и изучает жизнь для того, чтобы знать, как правильно жить. В этом как раз и заключается долг художника, журналиста, писателя…

– А, это чепуха! Никто не знает, как правильно. А раз правительство есть, значит, ему и нужно служить.

– И партии?

– И партии.

– А если, например, курс ошибочен?

– Поправят. Сами и поправят. А художники не при чем. Знаю я «свободных художников»! Папе звонят эти «свободные художники», писатели так называемые, а со мной советуются, с девчонкой. Советуются, как папу моего ублажить…

– Папу? А кто у вас папа?

Ира замялась, и тут, наконец, Наташа получила возможность вставить словечко. В продолжение всего нашего разговора она молчала, всем своим видом, однако, демонстрируя согласие с Ирой, и это меня особенно злило, ибо так не вязалось с царственностью ее плеч, спины…

– У Иры папа главный редактор. Издательства. Поэтому и…

Ну, конечно. Вот оно что. Что еще могла проповедовать дочка главного редактора? И как же ей не считать себя непогрешимой, если наши бедные писатели, звонящие всемогущему папе, естественно, внимали каждому ее слову! А еще и ответы на письма телезрителей, причем в сознании собственной непогрешимости на своем «официальном» посту… Бедная, бедная девочка! И все же не мог я вызвать в себе искренней, доброй жалости к ней и сочувствия, как ни пытался добровольно подпасть под власть ее внешней привлекательности. Ведь фигурка, ведь божественное женское тело – дар природы, – со всеми необходимыми признаками, ведь грудь такая высокая и вроде бы милые живые глаза… Но казалось уже, что грудь ее – это просто муляж, как, вероятно, и все другое, а глаза не выражали никакой истинной женственности, хотя и блестели на женском как будто лице.

– Ну, это все ладно, Ира, это все ладно, – пытался я хоть как-то найти путь к примирению. – Но вот что удивляет меня. Вы ведь не знаете даже фамилии моей, хотя догадываетесь, что пришли к писателю. Почему бы вам не узнать хотя бы, кто я такой, почему бы не прислушаться к моим доводам, вдруг в них что-то есть полезное и для вас? Такое впечатление, что вы давно все для себя бесповоротно решили и никаких сомнений у вас теперь не может быть, не кажется ли вам, что это абсурд? Вы молодая девушка, у вас вся жизнь, можно сказать, впереди, неужели вы навсегда распрощались с сомнениями?

– Я не такая уж молодая. А сомнений мне хватит. Надо жить для людей, а не для себя. Все эти сомнения – сплошной эгоизм. Надо честно работать.