Прорыв

Да, сколько же все-таки туману напустили по этому поводу не очень уважаемые мною наши предшественники-братья! Сколько пустых наставлений, здорово похожих на заклинания от нечистой силы. А любовь как расценивали? Чем больше человек ослеплен, чем больше он не владеет собой, чем больше он фактически эгоист, причем одуревший, ничего не соображающий, не могущий даже видеть, словно обалдевшее от похоти животное – тем больше он, значит, любит… И тем больше ему прощается. Даже в Уголовном суде человек, ослепленный ревностью или внезапным аффектом получает скидку… Фантастика! Кто кого перещеголяет в тупом безумстве! Как будто голова дана человеку для того, чтобы ее терять, как будто разум только и ждет, чтобы его лишились. И это как раз считалось, а частенько и сейчас считается мужественным, «крутым», «прикольным»! Когда человек размышляет («шестьюдесятью секундами смысла»…), когда сохраняет голову, когда видит, что делает, то это, якобы, унижает женщину. Это он, значит, не любит и рассудочен, холоден. Что ж удивляться, что молодежь наша понятия не имеет о том, что к чему, как и зачем, и думает, что главное – разрядиться, а «все мужики сво…», а «все женщины бля…» ?

В сумеречном, опаловом свете утра обнаженная Лена была прекрасна. Не закрываясь и почти совсем не смущаясь, она лежала рядом со мной, спокойно и естественно, позволяя мне любоваться ею и осторожно ласкать. Я смотрел на нее, любуясь то одним, то другим плавным изгибом божественной плоти, гладил и целовал нежно и бережно, и не знаю, что было в ней прекраснее – лицо с полузакрытыми глазами и длинными ресницами, осиянное легкой блаженной улыбкой, плечи, шея, изящные руки с удивительно красивыми тонкими и гибкими пальцами, светлые, жемчужные холмики грудей – «гранаты», по выражению Низами… Или сходящиеся округлые линии ног, плавная выпуклость бедер, нежная бархатная поверхность живота с аккуратной впадинкой посередине и – особенно! – коричневато-розовые влажные лепестки, скрытые в мягких, золотисто-каштановых завитках волос, подпираемые двумя белыми (без загара), тесно сдвинутыми яблоками снизу…

«Отыскал я роз охапку между ивняков,

Потонул в охапке белых, алых лепестков,» -

так писал Низами.

Да-да, два коричневато-розовых, чуть сморщенных лепестка, полускрытых в золотисто-каштановых завитках волос, открылись моим глазам, когда Лена, покорно мне подчиняясь, раздвинула свои роскошные бедра. В волнении созерцал я таинство природы. Сердце билось, горло сжималось в восторге… Я трепетно трогал нежнейшие эти складочки, раздвигал осторожно, и она не возражала, ей нравилось, она улыбалась какой-то, казалось мне, материнской улыбкой. Раздвинутые складочки были похожи на небольшую розово-перламутровую ракушку с чуть загнутыми вовнутрь толстенькими краями. Святое женское естество было перед моими глазами, обитель и источник блаженства – изначальная колыбель, сокровенный альков, чертоги Богини Любви… Путь в неведомое…

Она, кажется, совсем не стеснялась меня, в ее раскинутой позе была естественность и покой. Да, именно доверчивое спокойствие ее особенно волновало. Она напоминала бабочку, легко распахнувшую покрытые бархатом крылья. Бабочка не пугалась, не складывала крылышки, не улетала. Мне казалось, что все божественное тело Лены источает таинственные лучи, словно оно светилось…

«Вновь он вместе был с прекрасной

Девой молодой.

Млея, роза истекала

Розовой водой»…

Вот же о чем писал Низами, оказывается, вот о какой розе…

Чем больше я смотрел, тем явственнее видел: женское естество – это действительно цветок, больше всего похожий на розу, еще не полностью расцветшую, не раскрывшую нежные лепестки. Бутон, а вокруг него – покрытые шелковистыми волосками аккуратные губы чашелистиков… А если осторожно раздвинуть лепестки, то – влажный, слегка коричневатый снаружи и перламутрово-розовый внутри мягкий венчик, в глубине которого, как мы знаем, притаился невидный пестик, с рыльцем, столбиком, завязью, с которой началась жизнь каждого из нас…

Влекущий, прекрасный цветок, истекающий маслянистым нектаром смазки, на цветоложе бархатных, раскинутых в стороны ног и упругого девичьего живота, за которым высятся жемчужные холмики грудей, и выглядывает блаженствующее лицо – вот какова эта великолепнейшая картина!

А цветок был сейчас центром, сутью всего существа, он казался воплощением совершенства и красоты, и к нему влекло меня с пьянящей, таинственной силой…

В то время я ни у кого еще из своих девушек-женщин не видел эту прелесть в таких подробностях! Они обычно стеснялись, и я стеснялся. И у Галки я не видел, потому что было темно. Но тут… Да, это оказалось удивительно волнующим и – красивым!

Да, конечно же, мучительно хотелось утонуть в цветке, проникнуть, словно шмелю, зарыться во влажных, шелковистых лепестках, погрузиться в таинственную, влекущую глубину… Тело мое трепетало, упругий мощный стебель восстал и пылал, словно факел.