Прорыв начать на рассвете

– Ты, наверное, сперва обо мне невесть что подумал… Навязывается баба… Со своей любовью… А у меня, кроме Васи, никого в жизни и не было. Теперь вот ты…

Нерожавшее, неразрешённое материнством тело женщины лежало перед ним. Он касался его, и оно от его прикосновений становилось ещё прекраснее и роднее. Оно заключало в себе ту смутную силу, ту неистощимую энергию земли его родины, которую он с некоторых пор чувствовал вокруг себя, но которая всё время ускользала, не поддаваясь ни осмыслению, ни словесному определению. Он вдруг понял, что весь смысл жизни и смерти, если он есть, и если его можно хоть как-то сформулировать и определить, хотя бы для себя самого, заключается вот в этом мгновении, которое сейчас иссякнет. Как некогда капля дождя на кленовой ветке в лесу под Юхновом: накопилась, осветила весь окрестный мир, удивила и поразила своим совершенством и самодостаточностью и упала в небытие. «А куда же уйдёт вот это? – с ужасом и восторгом думал он. – Эта женщина… Это прекрасное тело… Его тепло и доброта… Неужели мы встретились просто так? Чтобы среди войны, бед и несчастий потешить друг друга душными ночами на перине за занавеской… может, нет никакого смысла, и всем на Земле управляет жесткость, где сильный всегда будет управлять слабым, а слабый подчинится, чтобы не оказаться затоптанным сапогами в мёртвой вонючей грязи? Вот я сейчас должен бежать, иначе мы попадёмся вдвоём, и неизвестно чем всё закончится… Иначе меня – в яму, а Лиду – в казармы».

– Лида, надо идти… Форму я заберу с собой и спрячу где-нибудь. Закопаю. А ты постарайся вернуться в деревню незаметно. И занимайся обычными делами. Ничего ты не знаешь.

– Я хочу, чтобы ты меня помнил хорошей.

– А ты и есть хорошая. Очень хорошая! Красивая и добрая.

Она торопливо оделась, как будто уже стесняясь его глаз. Он отвернулся и тоже стал надевать всё своё, курсантское. Уже совсем изветшавшее, но подштопанное заботливыми женскими руками, выстиранное и даже отглаженное.

– Да, Саша, эта форма тебе идёт больше.

Он молча кивнул. В глазах её стояли слёзы…

До ночи он просидел в лесу. Ночью пошёл вдоль речки, потом перебрался на другой берег и повернул на юго-восток, где далеко-далеко погромыхивало дальним громом канонады и вспыхивало протяжными нервными зарницами. За плечами в такт его шагам колыхался вещмешок. Он даже не знал, что в нём. Лида обмолвилась, что, мол, собрала кое-что в дорогу.

Он шёл, и шёл, и шёл. И не знал, что ждёт его впереди. Не знал, где фронт, где наши, где немцы. Он знал только то, что всю ночь он будет идти, утром, после росы, чтобы не попасться снова, ляжет где-нибудь в лесу на днёвку, а потом, с наступлением сумерек, пойдёт опять. Что с партизанами ему лучше не встречаться. Что Варшавское шоссе переходить надо возле Кирова. Туда два месяца назад ушёл кавкорпус. Что лучше идти по его следу и выходить на те же посты, на которые выходили и кавалеристы.

Он шёл и думал о том, что довелось увидеть и пережить ему на войне. Он думал о том, что уже произошло. Загадывать о будущем, даже самом ближайшем, он не хотел. На войне свою судьбу не загадаешь.

Целую жизнь Воронцов прожил за этот год. Долгую, как век старика, который ничего уже не ждёт, кроме смерти, и мгновенную, как полёт трассирующей пули, след которой теряется в ночи прежде, чем успеешь ухватить его взглядом. Какая это была жизнь? И страшная, и счастливая. Горькая, с гибелью товарищей. И светлая, озарённая теми короткими встречами, которые быстро заканчивались расставаниями, но которых уже не забыть. Пелагея и Лида сливались в его прошлом в единый образ, в единое тепло. Он знал, что теперь он с ними неразлучен. Именно теперь, когда расстался. Быть может, навсегда. Почему он так думал, он и сам не мог понять. Он знал, что путь, который он выбрал, преодолим.

Он думал о Пелагее и Лиде, как о счастье, которое всё-таки невозможно среди того, что происходило вокруг. Он принял их доброту и любовь, как нечаянный и незаслуженный дар. И понимал, что не мог одарить тем же ни ту, ни другую.

Иногда в памяти всплывали глаза Зинаиды, зелёные, с весёлыми белёсыми лучиками. Её голос. Полунаклон головы, дрожащая на губах улыбка, в которой таился то ли вопрос, то ли упрёк. Он так и не успел разгадать этой её улыбки. Где она теперь? Где Пелагея, её сыновья? Где Пётр Фёдорович и его добрая молчаливая старуха? Где старшина Нелюбин, с которым он пережил самые трудные дни? Где Смирнов? Где та девочка из хозроты или военторга, которую они кормили сахаром убитого на льдине Кудряшова? Где Иванок? Где Владимир Максимович? Где теперь они все? Живы ли? И вспоминают ли о нём, как вспоминает о них он? Если живы…