Прорыв начать на рассвете

Но немец не спешил заполнять очередную графу в своём жёлтом бланке. Он внимательно посмотрел на «Галустяна», потом отложил в сторону ручку, встал, обошёл его кругом. Как показалось «Галустяну», принюхался. В это мгновение пленный вновь почувствовал себя Гордоном, и сердце его вздрогнуло. Но всё обошлось. Немец сел за стол и продолжил заполнение бланка, спокойно и обстоятельно. Первая угроза миновала. А может, уже и вторая.

Затем его допрашивал офицер. Спрашивал о номерах воинских частей, об именах командиров, о том, какое пополнение поступает в полки и дивизию. И вдруг спросил, как зовут его жену?

– Ануш, – ответил «Галустян».

– Она русская?

– Нет, украинка, – почему-то, видимо, машинально, солгал Галустян и заметил, что немецкому офицеру его ответ понравился. – Но я её называю по-армянски – Ануш. Так у нас принято.

Ему всегда в жизни везло. Повезло и через неделю, когда их колонну пригнали в Можайск. Ещё при подходе к городу, когда впереди, в розоватом морозном облаке, бледно окрашенном поднимающимся из-за деревьев солнцем, показались купола церквей, Гордон-Галустян понял, что сейчас будет конец пути и надо что-то предпринимать. Что? Первое: каким-то образом отделиться от общей колонны. И сердце его забилось новой надеждой, когда он увидел, что перед собором немцы всех проверяют и после короткой проверки распределяют на три потока. Один, самый большой, втягивался в распахнутые ворота собора, два других реденькой цепочкой тянулись к церкви на рву и на край самого рва. Первые исчезали за высокой церковной дверью. А вторых выстраивали в плотную шеренгу по краю рва лицом туда, в морозную немую пустоту.

– Комиссаров погнали, – загудели в толпе злорадно.

– Сейчас постреляют.

– Это у них да…

В голосах пленных «Галустян» не почувствовал ни жалости к обречённым, ни сочувствия. «Сволочи, – подумал Гордон. – Какие кругом сволочи…»

Из собора выносили закоченевшие трупы. По цвету лиц и позам, в которых застыли тела, можно было понять, что смерть их стала следствием удушья. «Нельзя мне в собор, – понял “Галустян”. – Там уже людей набито так, что стоять негде – задыхаются от недостатка кислорода. Надо что-то делать. Но – куда? Ко рву? Под пулю в затылок?»

Перед воротами собора колонна рассыпалась. Здесь стояли немцы, которые осматривали пленных. Они же и решали, кого – куда. «Галустян» шагнул к молодому худощавому конвоиру в очках. Одно стекло его очков было треснуто, а другого вообще не было. Немец близоруко щурился на «Галустяна». Тот торопливо расстегнул полушубок и показал свои медицинские эмблемы. Немец кивнул, улыбнулся неожиданно дружелюбно и сказал:

– О, мюзик! – И указал на церковь.

«Галустян» бегом побежал по натоптанной тропе. Перед самой дверью услышал позади несколько автоматных очередей. Оглянулся и увидел, как быстро, с криками и стонами, исчезает во рву только что выстроенная шеренга. Он знал, что в ней стояли не только комиссары.

Немец, не разглядевший его петлиц, спас его от неминуемой гибели. Теперь уже везло «Галустяну».

В церкви повсюду стояли группами и лежали на холодных каменных плитах пленные. «Галустян» сразу обратил внимание на то, что среди них не было раненых. В полдень всех выгнали на улицу и построили на краю рва, на том самом месте, где утром из автоматов расстреливали комиссаров. Затоптанный снег был залит кровью. В некоторых местах кровь выжгла неглубокие лунки, и они схватились бурой наледью. «Галустян» заглянул вниз. Ему показалось, что там ещё кто-то стонал и копошился, пытаясь встать.

«Неужели и нас?..» Он с ужасом оглядывался на тех, кто готов был разделить с ним покуда ещё неведомую участь. Но ни сочувствия, ни уверенности в том, что худшего сейчас не произойдёт, ни в одном из них не разглядел. Серые, отупелые, уставшие страдать лица людей, готовых безропотно испить последнюю чашу.

Их построили в две шеренги. Вскоре появилась группа людей, одетых необычно: это были кавалеристы – ремни поверх полушубков, папахи, шашки на боку, на сапогах шпоры. Полушубки и папахи явно красноармейские. Знаки различия – непонятные.

– Ну, что? Навоевались? Я – атаман казачьей сотни поручик Щербаков! – крикнул человек в белой папахе и нетерпеливо похлопал по ладони черенком ногайки; в голосе его чувствовалась хозяйская уверенность, как будто он говорил на своём хуторе с проштрафившимися работниками, решая, что же с ними, сукиными котами, делать. – Я вас долго агитировать не буду. Вольному – воля. Сотня занимается наведением порядка в лесах и на дорогах на занятой германской армией территории. Подчиняется германскому командованию. Полное довольствие. Жратва, пайковые и прочее. Дадим коня, винтовку, саблю. Остальное возьмёте сами. В сотне два взвода. Формируется третий. Кто хочет послужить России без большевиков, колхозов и жидов? Шаг вперёд!

Атаман действительно решал их судьбу. Щедро раздаривал не просто жизни, а жизнь в довольстве. Завидную судьбу в обмен на службу. И каждый из стоявших у обрыва в какое-то мгновение мог выбрать, выхватить из-под косы смерти свою судьбу.