Прорыв под Сталинградом

Рука командира указывает куда-то вперед. Там маячит высота, на которой они должны занять позиции. Отощавшие от болезни и недоедания рядовые смотрят в указанном направлении, силясь что-то разглядеть вдали. Темноту освещают лишь залпы советских орудий. Ни блиндажей, ни окопов! Лишь бескрайняя белая степь, над которой несется поземка. Пути назад не будет. Если кого и минует вражеская пуля, так унесет кусачий мороз январской ночи.

Отряд рассеивается, солдаты рассредоточиваются на местности. Один за другим они беззвучно падают в снег, их медленно укрывает белоснежный саван. Над головами свистят трассеры русских пулеметов. Ни крика, ни стона, ни горького упрека – лишь чудовищно тяжелое молчание людей, которых ничто более не держит на свете. Но это душераздирающее повисшее над полем молчание само по себе звучит неотвязным, мучительным, безответным вопросом: “Ради чего эти жертвы? Ради чего? Ради чего?..”[238]

По совету Куреллы, Герлах, впрочем, кое-что из рассказа вычеркнул. В первоначальном варианте говорилось, что даже генерал теряет самообладание, получив безумный приказ оборонять позиции. Не обращая внимания на протесты офицеров, сначала он горячо настаивает на его исполнении и в то же время, обливаясь слезами, умоляет подчиненных офицеров его простить. Для Куреллы это уже перегиб. Плачущий генерал вермахта – это из разряда клише, читатель в такое никогда не поверит. Создавая роман, Герлах остается верен эмоциональной ноте. В окончательном варианте мы читаем: “Он (генерал – К. Г.) подходит к потерявшему дар речи капитану, берет его ладони в свои. В глазах генерала опять стоят слезы. «Это ужасно, знаю… – шепчет он. – Но не могу помочь абсолютно ничем…»” Этот эпизод необычайно важен для Герлаха и дальнейшего развития сюжета, ведь именно он открывает людям глаза, с него в рядах офицеров наступает прозрение, и постепенно они начинают понимать, насколько безнадежно положение 6-й армии:

В слившихся в одну картину переживаниях последних дней капитану Гедигу открывается правда. Верховное командование… Группа армий Манштейна… Нет, эти двести отданных жизней не спасут окруженную армию. Ее уже никому не спасти. Триста тысяч человек станут еще одной бессмысленной, ничего не меняющей жертвой… Все кончено.

Герлах вкладывает в уста полковника фон Германа то, что испытывают Бройер и Гедиг, когда думают о двух сотнях солдат, отданных на заклание:

– Это преступление!

Офицеры на заднем сиденье вздрагивают. Что это было? Чей это был голос?.. Или в ушах у них уже столь явственно звучали неотступно терзающие их мысли? Ведь не мог же такое сказать полковник… Это было бы неслыханно! Но тут фон Герман продолжает:

– И самое страшное – что нет спасения… Ибо горе тому, кто попытается спасти свою шкуру после того, как сотворил такое с солдатами.

“Нет спасения?.. Ужели выхода и правда нет? – в отчаянии думает Бройер. – Должны ли мы и дальше делать, что должно?”[239]