Прорыв под Сталинградом

– Лежим мы в постели, ни сном, ни духом… И вдруг как грохнет! На нас крыша валится… И вся изба в огне! Я к окну, оттуда на волю… А там черт-те что творится! Полдеревни горит! Всюду пальба, все носятся туда-сюда. Между домов русские танки… Стреляют по избам… Скачут наши кони из конного лазарета… Некоторые из горящих стойл так и не выбрались… Они кричали… кричали… Ужас какой-то.

Вахмистр снова теряет сознание.[318]

Правдивость изображения не в последнюю очередь достигается за счет рубленых фраз, безличных и назывных предложений – речь запыхавшегося солдата звучит так более естественно. Реконструированный вариант и в этом случае сильно отличен от оригинала: речь героя в нем более сдержанная, “осознанная”, что подтверждается даже вводным словечком “наверно”, ослабляющем напряжение: (“Ну, так вот, спали мы, наверно, довольно крепко (…) Светло как днем, уже полдеревни, наверно, полыхало”)[319].

Стилистические различия настолько очевидны, что невольно напрашивается вопрос: влияет ли (а если да, то до какой степени) на повествование окружающая автора обстановка. Возможно ли, что лагерь как “тотальный институт” порождает у Герлаха готовность сознательно, а может, и бессознательно принимать навязываемую Советами идеологию? Такой точки зрения придерживается Йохен Хельбек, считающий, что военнопленный Герлах – почти безупречный пример идеологического перевоспитания[320]. Я придерживаюсь противоположного мнения. Вполне допустимо, что после пережитого в Сталинграде Герлах прибегал к тем же доводам, какие имелись на вооружении Национального комитета. Это, правда, ни в коем разе не было результатом умышленного дидактического воздействия, но стало следствием полученного в котле опыта. Кроме того Герлах, если судить по заключительной характеристике советских органов безопасности, всегда с настороженностью относился к идеологии немецких коммунистов и советской политике. И еще кое-что можно добавить к вышесказанному: для Герлаха, по его собственному признанию, это была попытка “душевного самоисцеления” – в процессе работы он надеялся “освободиться от сталинградского кошмара”[321] и потому не особо думал о самоцензуре и каких-либо компромиссах. Куда важнее представлялась ему другая задача – как можно больше приблизиться к реально пережитому. Только “в качестве маскирующего воспоминания (по Фрейду), творческий процесс обретал своего рода «целительные свойства»”[322]. Структура книги, то, как Герлах выстраивает воспоминания, подтверждает этот тезис. В “Прорыве” доминирует смесь эпического повествования и диалога. Там почти нет места для анализа и рефлексии. И не без оснований, поскольку, с точки зрения когнитивной психологии, в “Прорыве” воспроизводятся так называемые полевые воспоминания, field memories. Характерной их чертой является то, что они “реконструируют события прошлого, как правило, из исходной перспективы от первого лица”. Воспоминания же наблюдателя, observer memories, выстроены совсем по-другому. В них речь идет о реконструкции событий, о которых мы судим “со стороны”, находясь вне ситуации и производя таким образом “модифицированные версии прошлого, ранее воспринимавшегося из полевой перспективы”[323]. В “Прорыве под Сталинградом” преобладают полевые воспоминания, “Армия, которую предали” соткана из свидетельств наблюдателя – это очевидно, поскольку повествование в лунёвском романе персонализированное и строится по большей части на личных переживаниях.