Просека

Когда просят завести музыку, я говорю, что проигрыватель сломался. Пусть пока все идут танцевать в красный уголок, а я исправлю проигрыватель и тогда позову сюда. Все уйдут, а я побуду с Данутой. Но курсант уводит её. Ещё чего! Спешу в красный уголок. Там народу мало. Три пижонистых старшекурсника, отличные танцоры, завсегдатаи танцев. На каких-то несколько секунд они незаметно оттесняют от курсанта Дануту. Один из них, белозубый блондин Ляцков, приглашает Дануту на танец. Курсант растерянно озирается, но мне от этого не легче. Эти три молодца не выпускают Дануту из рук, по очереди танцуют с ней. Она новенькая здесь, и они засыпают её своими идиотскими остротами. Данута всё время улыбается и хохочет. Как она красива в этой мужской рубашке, в узкой юбочке, отчётливо выделяющей стройность её ног. Она моя. Прохвосты! Но танцуют всего четыре пары, в помещении свободно, и я бессилен состязаться с ними. О, проклятье, почему я не научился танцевать!

Надо мной появляется улыбающаяся рожа Пряхина.

— Чего стоишь, Борька?

— Так.

Он зорко оглядывается, приглашает какую-то девицу, возможно «охотницу» — так называют у нас девиц, неизвестно откуда приходящих на танцы. Пряхин лихо вертит свою партнёршу, бойко взбрыкивая огромными ногами. Он, подлец, посещает кружок танцев в нашем клубе.

Вчерашнее чувство к Дануте захватило меня, к нему примешалась злость. Сильно хлопаю дверью. Иду к себе. В комнате никого. Где все наши? На четвёртый этаж поднялись? Я сажусь, встаю, хожу из угла в угол. Хороша, нечего сказать: вчера была со мной, сегодня закружилась с этими красавчиками. И я хорош: не мог встретить её! Я отхлебнул из бутылки вина. Куда Болконцев делся? В коридоре застучали каблучки. Ведомская и за ней Данута. Они надевают пальто.

— Вы куда?

— Папа звонил на вахту: дома что-то случилось. Надо ехать.

— И ты едешь?

Данута не отвечает; я одеваюсь.

— Нас не надо провожать, — говорит Данута.

Но я иду с ними. Принимаю решение: проводим Ведомскую и вернёмся в общежитие. Молча проходим к остановке, молча ждём трамвай. Вот он подходит, двери открываются, но девушки не спешат садиться. Может, раздумали ехать? Вдруг они вскакивают в вагон, дверцы захлопываются перед моим носом. Спешу к другим дверям, но они уже закрыты. Трамвай проползает мимо меня. Делаю несколько шагов за ним, пинаю его ногой. Сердце моё колотится. Такого я не ждал. Подняв воротник плаща, иду к общежитию.

В проходной сталкиваюсь с Николаем.

— Ты откуда? Где Ведомская?

— Не знаю.

— А твоя где?

— Моя? Кто это моя?

— Они уехали?

— Да.

В нашей комнате танцуют. Зондин у стены, сжав губы, угрюмо поглядывает на Величко, которая танцует с курсантом. Да, он влюбился, втюрился. Так долго будет стоять, потом уйдёт шататься по этажам. Покуда не застрянет в какой-нибудь компании.

Никого здесь видеть неохота мне. Поднимаюсь к Иваненко. Он, Бляхин, их подруги и ещё два старшекурсника сидят за накрытым столом. Мясо на сковороде, варёный картофель, квашеная капуста. Я сто лет не ел подобной еды.

— А, первоклассник, проходи, проходи, — говорит Иваненко, — садись. Где вчера вечером был? — Он накладывает картошки, мяса, капусты.

— В городе Новый год встречал с группой.

— Понятно. Значит, голоден, как стая бездомных собак, — говорит Иваненко, глядя на свою подругу Тамару.

— А ты откуда знаешь? — спрашивает она.

— Знаю. Представляю, как было: собрались, на столе полно еды, а они выпили и бросились в любовь. А еда вся на столе осталась.

— Ты по себе судишь, — сказала Тамара, — таким сам, наверно, был.

— Нет, Тамарочка, я таким не был. Я приехал сюда прямо из землянки. И полгода питался одними макаронами — вкуснее их ничего не знал. А на Новый год попал, как и он, в городскую квартиру. И так наелся, что меня рвало. Все думали — от водки.

Я положил себе ещё капусты.

— Я заходил вчера за тобой, — сказал Иваненко, — работа есть. Много. Пойдёшь сегодня?

— Пойду. Обязательно.

— Добре. А почему не пьёшь? Выпей.

— Не хочу.

По радио передают танцевальную музыку. Бляхин танцует со своей Клавой.

— Может, не пойдёте сегодня? — Тамара погладила руку Иваненко выше кисти. Смотрит в глаза Иваненко. Она хрупка, очень мила. Морщинки от глаз у неё устремлены к вискам, плавно загибаются на щёки. Издали кажется, что это не морщинки, а волосы. Клава коренаста, широкоскула; глазки у неё маленькие. Но мне кажется, она добрей своей подруги.

— Нет, пойдём, — отвечает Иваненко, — нельзя упускать момент: рабочие празднуют, а нам заплатили вчера по сто рублей. А вы здесь оставайтесь, я документы на вахте заберу. Ведь пойдём, Бляхин? — спросил он.

— Конечно.

— Когда вернётесь? — спросила Тамара.

— Не знаю. Часам к пяти. Если опять тюки с шерстью будут, рано разделаемся. Вы не пойдёте? — обратился он к двум другим старшекурсникам.

— Нет, — один из них отмахнулся, — сегодня вечеринка у педиатричек.

— Ясно. В таком случае и я б не пошёл. — Иваненко подмигнул Тамаре.

— Ах, боже мой! — сказала она. — Слыхала, Клава? Из-за педиатричек он бы не пошёл работать, а от нас они уходят! Мы им надоели. Я надоела тебе? — спросила она, глядя в упор на Иваненко и улыбаясь.