Просека

Практика кончается. На каникулы уезжаем с Николаем в один день. Мой поезд отходит часом раньше. Замечаю, что Николай взволнован.

— Слушай, — говорю ему, — на обратном пути, может, заедешь в Петровск? Яблоками покормлю, покупаешься в настоящей речке с песчаным дном!

— Посмотрим. Но не обещаю…

Договариваемся: вернёмся в Ленинград за три дня до начала занятий. Будет ещё тепло, все три дня проведём где-нибудь за городом. Поезд трогается, я прыгаю в вагон, проводница ворчит. До осени, Питер!

В Петровск приезжаю во втором часу дня. Жара неимоверная, улицы пусты. Только где-то в конце августа райцентр оживёт: будут везти и днём и ночью на машинах и телегах зерно к новому элеватору, к складам Заготзерна. Путь мой лежит через площадь Революции. Как и год назад, песку на ней по щиколотку. Я снимаю туфли, горячий песок обжигает ноги. Женщина несёт на коромысле воду, останавливается, смотрит на меня. Я не знаю её. Вдруг увидел себя со стороны: я в серых брюках, в белой футболке. И мускулистый. Я ленинградский студент, но кожа моя темна от загара, будто я побывал на юге. Вот и наша улица. Поражает меня то, что три домика на ней крыты соломой. Ну да, они всегда тут стояли и были покрыты соломой, политы жидкой белой глиной. Я вошёл во двор. Акации, сирень, кусты жасмина. У крыльца клумбы с цветами. Куры мирно бродят, купаются в пыли. Молнией мелькнула маленькая тень, воробьи стаей шарахнулись в кусты, тень исчезла в них, затрепыхалась, — и ястреб, держа в когтях добычу, часто-часто махая узкими крыльями, подался по-над огородами к тополям, растущим на другой улице.

Сестра в огороде. В стареньком своём цветастом сарафане, наклонившись, шарит в огуречной ботве. Тревожный крик петуха заставляет её посмотреть в мою сторону; она делает ладошкой козырёк над глазами, всматривается. Я подхожу.

— Вы смотрите, люди добрые, кто объявился и какой он стал, — говорит она и улыбается. Мы целуемся.

— Сдал? — говорит она.

— Конечно.

— Со стипендией?

— Спрашиваешь! Где мама?

— В комнате. Бельё гладит. Хоть бы телеграмму послал! Отец в лесу, вечером приедет. Пошли скорей к маме…

Через некоторое время я сижу с ногами на дубовом сундуке, сестра рядом со мной у подоконника.

Мама рассказывает:

— Ах, боже мой, сыночек, что тут было, это трудно и передать. Ну, прочитала я твоё письмо, в котором ты про свадьбу этого Зондина сообщил. Вернулся вечером отец, подала ему, говорю — письмо от Бориса. Прочёл он и, нижу, замолчал. День молчит, второй молчит. Не пойму, что такое? Они сейчас там в лесу военный санаторий строят. И к нему прислали на практику молодого офицера из военной академии. Хороший такой парень, ему ещё год остался учиться. Как только он приехал, у нас пожил несколько дней, а затем в деревню перебрался. Вдруг приходит в середине дня сюда: «Екатерина Васильевна, где Дмитрий Никитич?» — «Не знаю, может в конторе». — «Его, там нет, говорит. Он на обед должен прийти?» — «Должен». — «Я его подожду». — «Пожалуйста. А что случилось, Пётр Николаич?» — «Ах, говорит, я сам ничего не знаю. Дмитрий Никитич мне ничего не сказал, передал копию рапорта, который он отправил в контору КЭЧ, и откомандировывает меня для прохождения практики в Курск! Вот смотрите, — и подаёт бумагу, — а я не могу уехать сейчас, я жениться собираюсь». И тут входит отец. Прежде он вежлив был с Петром Николаичем, целыми вечерами чертежи, документы объяснял ему. А тут, знаешь, увидел его:

— Вы по какому вопросу ко мне? Вы получили копию рапорта?

— Получил.

— Вы знаете, — говорит отец, — что я сейчас числюсь вольнонаёмным, а у вас на плечах погоны старшего лейтенанта. Но я старый солдат. И вы присланы работать под моим руководством, и я обязан буду написать для вашего начальства характеристику: как и что вы тут делали. Но я писать ничего не буду. Приказать мне никто не может. Езжайте в Курск, там найдут вам дело.

На Петре Николаиче лица не стало:

— Да что случилось? Расскажите!

И что ж говорит отец? Ты послушай, Боренька:

— Вам, — говорит, — двадцать три года. Вы без году неделю прожили в деревне и вздумали жениться на дочери Силявковых. К молве об этих Силявковых и их дочери вы не удосужились прислушаться. Покуда вы вечера гуляли у них, я молчал, до гульбы молодых мне дела никакого нет: гуляйте с вечера до утра, но дело делайте. А коли вас окрутили на женитьбу, когда вам всего двадцать три года и вы есть ещё как бы студент, то вы, значит, до сих пор слабый человек. И насчёт того, что есть такое жена, вы понятия не имеете. Если вы меня не послушаетесь, я с вами работать не смогу и никакой аттестации вы не получите.

— Да это ж личное моё дело! — ответил Пётр Николаич.

А отец:

— Знаю, знаю. Вы люди с образованием, я вас не переговорю, да и говорить я не мастер. А слушайте меня, я худого вам не желаю: идите в военкомат, выправляйте литер и бегите отсюда. Вещи есть ваши в деревне?

— Есть.

— Бегите. Вещи я вам потом пришлю.

— Да скажите, в чём хоть дело, Дмитрий Никитич?

А отец ему:

— Пётр Николаич, я сплетником никогда не был. Я сказал вам то, что думаю. — И повернулся, ушёл в контору, не пообедав.