Просека

Просыпаюсь я в первом часу дня. В комнате никого нет. Двор снова залит солнцем. Ах, как чудесно. Заметно постаревшая Вера Александровна, должно быть вернувшись с рынка, подымается по ступенькам крыльца с сумкой в руке. Волосы у неё белые-белые. Замечает меня, улыбается. Я здороваюсь.

— Давно приехал, Борис?

— Вчера днём. — Она качает головой, продолжая улыбаться. Говорит что-то торопливо, но негромко, и я не могу понять её. Однако киваю, и она кивает и скрывается в доме.

Натягиваю старенькие брюки. Обуваться не буду. И в городе днём буду ходить босым. Я спрыгнул с крыльца, пробежал по дорожке между картофельными грядками к огороду. На душе как-то тревожно и радостно от прошедшей ночи, от предстоящего великолепного дня. На огуречной грядке сорвал длинный упругий огурец, привычным движением стёр с него податливые колючки. Прошёл к месту, где в прошлом году ещё стоял столик. Его нет. На меже пырей почти до колен, за ним усадьба Кунцевых. Два окна их маленького домика, закрытого кустами сирени, выглядывают между ними. Яблони у Кунцевых, как и у нас, молодые, им не больше пяти лет. И Кунцевы, как и мы, ещё не говорят «наш сад», а «наш огород».

Жуя огурец, я закуриваю, но тут же бросаю папироску. Прохаживаясь вдоль межи, будто высматривая что-то нужное на ней, поглядываю то и дело на домик Кунцевых. Вчерашние взгляды Вари, странные улыбки её не выходят из головы. Вон мелькнула белая кофточка, над кустами георгин появилась её головка с короткими чёрными волосами.

— Приветствую! — кричу я.

Варя машет рукой, направляется по тропинке к меже.

— Ты куда собралась?

— Пока никуда. К учителям же пойдём?

— Это ж не скоро! Надень какой-нибудь сарафан, а то испачкаешься, — говорю я, смеясь и удивляясь самому себе.

— Ты хочешь? — говорит она.

— Конечно. Слушай, но какая ты стала!

— Я сейчас!

Вскоре сидим под кустами жёлтой акации, за которыми начинается старый сад других соседей. В прошлом Варька, а теперь Варенька в свободном лёгком платье, в тапочках. Я снимаю их, говорю, что ни к чему ходить здесь обутой. Я не знаю, в каком она институте учится. Вчера не спросил.

— Видишь, — говорит она, — ты ничего не знаешь обо мне, и я знала, где ты учишься, на каком факультете.

— От кого ты узнала?

— Узнала… А где столик, он же вон гам стоял?

— Наверно, подгнил и отец порубил его на дрова.

От окон нашего дома мы закрыты сараем, но её окна смотрят прямо на нас. Мать её товаровед, она на работе. Отец в лесничестве.

— Я встал сейчас, а дома никого, — говорю я, — должно быть, на заречный огород ушли.

— И у нас никого нет, если не считать бабушку. Твоя бабушка зимой умерла?

— Да… Какая ты стала, — говорю я, разглядывая её лицо.

— Какая же?

Я обнял её, положил её голову на свои колени.

— Зачем?

— Так удобней тебе. А ноги вот так. Удобно?

— Да.

Я поцеловал её в висок, в щёку, в губы. Молчание.

— Я знаешь что вспомнила, Боря?

— Что?

— Помнишь, в прошлом году городские соревнования были на стадионе… Только не задавайся, ладно?

— Ладно.

— Вы тогда должны были играть в волейбол с техникумовскими ребятами, а мы, девчонки, болели за вас. Ты разделся, сунул мне в руки свою одежду. После игры все вы пошли купаться, а я побрела за вами с твоей одеждой, помнишь?

Я вспомнил, что да, мы играли в волейбол. Но о Варьке, об одежде не помню.

— Да, да, — киваю я, — мы тогда выиграли у техникума.

— Ну вот… Я пришла к воде, села в сторонке от вас и сидела. А потом все вы побежали опять на стадион. На меня ты и не посмотрел… Скажи, ты до сентября дома будешь? Хотя ладно, об этом после… Ты вечером куда пойдёшь?

— Не знаю. Пойдём вместе куда-нибудь?

— Ты хочешь? Я знаю, теперь ты захочешь: я ведь красивая стала! Куда сходим?

— В рощу, к реке…

— Ой, — она вскочила, отряхнула подол и поправила волосы, — папка зачем-то приехал: вон пролётка его через калитку видна. Я побежала…

Сцепив ладони на затылке, я сижу, откинувшись на ветки акации. Сидеть неподвижно невозможно. Бреду во двор. На бревне у крыльца сидят Козаченко, Игушин, Митька Анаприенко.

— Вон он! — кричит Игушин. — Карта, мы тебя ждём, пошли искупаемся!

…Завуча застаём в плетёном кресле под навесом из жердей, на которых сушится трава. На столике перед ним газеты, пиво в отпотевшем графине. Он всегда любил пиво. В шесть часов вечера через Петровск проходит московский поезд. И если к этому времени по Суворовской улице двигалась величавая фигура Максима Павловича в сторону вокзала, все знали, что он отправился пить пиво. Высокий, плотный, с лицом римского императора, он всегда садился на одном и том же месте — под фикусом против окна. Выпивал три кружки пива, рассчитывался. Погуляв по платформе, встретив и проводив поезд, возвращался той же дорогой домой. Ему уже за шестьдесят. Короткие волосы его ещё больше поседели, голова, как мне кажется, стала тяжёлой.

— Спасибо, что зашли, спасибо… Садитесь кто где. Вот на крыльце места много… Рассказывайте. Картавин, ты начинай. Ты, говорят, дальше всех забрался— в Ленинград махнул! Где ты там?

Я рассказываю. Прикрыв глаза, он слушает, держа руки на толстом животе.