Проселок

Но ведь тогда, быв произнесенным впервые, этот приговор отца его «неистребимому романтизму» оказался как нельзя более верен. Добровольно отправиться в пекло! — это ли не безумство? Пожалуй, только отсутствие достоверных сведений о происходящем и «советский менталитет» могли послужить объяснением тому удивительному факту: «шаг вперёд» сделали все как один, вся рота, а если кто-то и сомневался, того приподняли и перенесли на шаг легкомысленные товарищи. Трусость и отвага — две стороны одной медали: и то, и другое требует волевых усилий. Он предпочёл бы видеть своего сына трусом, тогда, по меньшей мере, у него будет не так много шансов угодить в какую-нибудь очередную военную авантюру, которыми полнится и движима история их славного отечества.

— Ахмед! — позвал Митя громче.

Чеченец выпрямился:

— Я слышу. Книги как люди, наверно их так же приятно убивать.

— Плохих людей и плохие книги, верно, Ахмед? — Митя вышел за ворота, приблизился к машине. — Знаешь, Ахмед, это уже было и даже описано. В хорошей книге, хотя и сочинённой, как говорится, туристом.

Он отогнул надорванную и заклеенную по шву обивку передней двери водителя, снял с крючка и вынул из прорези автомат.

— Я же сказал — без оружия.

— Ну, возьми пару лимонок-то. Мало ли что…

Чеченец выглядел по-настоящему встревоженным. Вероятно, в его сознании не умещалось это «без оружия».

— Я сказал — нет. Всё, пошли в дом.

Они пересекли двор, поднялись на крыльцо. Наружная дверь была сорвана с петель и отброшена к цветочной клумбе. Разбитое зеркало в прихожей слепо щурилось манерным бельмом. В большой комнате развороченный гранатами пол обнажил подвальные помещения. Перешагивая через груды поломанной, порубленной мебели, они прошли на кухню.

Маша кормила детей. Трёхлетний Шамиль сидел на табуретке перед тарелкой каши, закручивал в ней столовой ложкой черносмородиновые спирали. Мадина пила чай, низко склонившись над столом, так что её забинтованная голова показалась Мите непомерно большой — нечистый свёрток изрезанных на полоски простынь. Машина аптека, много послужившая селянам с того времени, как Ахмед привёз «русскую», медсестру, — её аптека со множеством всего самого необходимого для жизни перед лицом смерти (сказал Митя) сгорела там же, на дворе, вместе с вещами не столь, может быть, шикарными, но дорогими, с которыми срослась душа — и сгорела частью вместе с ними.

Мужчины сели за стол. Мария положила им варёной картошки, по куску мяса. Корову штурмовики застрелили прямо в хлеву. Мария сама разрубила тушу, перенесла на ледник. Чего-чего, а голод им не грозил.

— Поешь сама-то, — сказал Ахмед.

— Не хочу. — Маша села рядом с девочкой, провела рукой, облетела едва касаясь «дорожную» повязку. — Болит?

Мадина отрицательно качнула головой.

— Не хочет расстраивать маму, — сказала Мария.

— Я тоже поеду, — сказал Шамиль. — Не хочу здесь.

— Если будешь хорошо кушать, поедешь, — сказала Мария.

Я не хочу кушать, — сказал Шамиль.

— У детей пропал аппетит, — сказала Маша, обращаясь к Мите

— Ещё бы. После всего-то.

— У меня самой в ушах звенит не переставая. Даже ночью. Проснусь и не могу заснуть — так звенит. Наверно контузило. Да нервы ещё.

— Валерьянки попей, — сказал Ахмед.

— Нет валерьянки. Всю выпили.

— Я тебе привезу, — сказал Митя. — Если вернусь.

Я список приготовила. Аптеку надо.

Мария вынула из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянула Мите. Тот взял его, спрятал не читая,

— Так вот, — сказал Ахмед, как бы продолжая начатый разговор, — если что-то случится… с тобой или с ней… я его пристрелю,

Воцарилось молчание. Что он мог им ответить? Разве сам он не убивал — в бешенстве, в страхе, в опьянении боем? Он помнил каждого. Их было немного, и всё же больше, чем женщин, с которыми он в своей жизни спал, и уж вполне достаточно для того чтобы ужаснуться, оглядываясь на прожитое с высоты своих двадцати девяти, которые казались ему иногда девяносто двумя.

Но такой холодной ярости, безграничной, неутолимой, какая, по всему, владела его другом, Митя не помнил. Не помнил себя в таком состоянии, когда каждый новый — как глоток кислорода.

— Но сначала ты убьёшь меня, — сказала тихо Мария, даже не повернув головы, просто вывесила маленький красный флажок у входа в погреб, где заперли пленного.

Каждый отряд держал своих пленников при себе. Тем, кто выказывал желание включиться в боевые действия, давали оружие. Говорили: «Искупишь кровью». Никого, впрочем, не принуждали, не морили голодом, не били: обменная карта должна была содержаться в хорошем состоянии. На постоях раздавали по семьям — уменьшить вероятность побегов.