Прощай, Африка !

В эти последние месяцы Фарах ежедневно надевал свое лучшее платье. У него было множество красивых вещей: шитые золотом арабские жилеты, которые я ему дарила, и замечательно элегантный жилет английского офицера -- алый, отороченный золотым кружевом, который ему подарил Беркли Коул, и множество шелковых тюрбанов всех цветов радуги. Как правило, он держал все это в комоде, и надевал только в торжественных случаях. Но теперь он наряжался в лучшие свои одежды. Он следовал за мной, на шаг позади, по улицам Найроби, или поджидал меня на грязных ступеньках правительственных учреждений и адвокатских контор нарядный, как царь Соломон во всей славе своей. Чтобы так поступать, надо быть сомалийцем.

Мне предстояло еще решить судьбу моих лошадей и собак. Я с самого начала собиралась пристрелить и тех и других, но многие мои друзья писали мне, умоляя отдать животных им. После этих писем, когда я выезжала верхом на прогулку, а собаки носились вокруг меня, я поняла, что застрелить их было бы несправедливо -- они были полны жизни. Я долго обдумывала, что делать -наверно, никогда еще, ни по какому вопросу, я так часто не меняла мнение. В конце концов я приняла решение раздать их моим друзьям.

Я приехала в Найроби на своем любимом коне -- его звали Руж, Рыжий -медленным шагом, оглядываясь то на север, то на юг. Я подумала, что для Рыжего будет очень непривычно придти в Найроби и не вернуться обратно. Я завела его, не без хлопот, в вагон для перевозки лошадей в

поезде, идущем в Найваша. Я стояла в товарном вагоне, и в последний раз его шелковистые губы коснулись моих рук, моего лица. Не отпущу тебя, Рыжий, доколе не благословишь меня. Мы вместе как-то раз отыскали узкую тропинку, ведущую к реке среди полей и хижин туземцев, и он спускался по крутому, скользкому спуску уверенно, как мул, а в бурой стремительной воде реки я видела наши головы рядом. Да будет тебе хорошо там, на облачных пастбищах; ешь досыта, ибо там растут гвоздики по правую руку и овес -- по левую.

Двух молодых дирхаундов, Дэвида и Дайну, потомков Паньи, я отдала другу на ферму возле Джил-Джила, там отныне будет для них страна счастливой охоты. Собаки были сильные и резвые, и когда за ними приехали на машине и торжественно увозили их с фермы, они, прижавшись друг к другу, норовили вытянуть головы через борт машины и тяжело дышали, вывалив языки -- как будто неслись по следу новой, чудесной дичи. Зоркие глаза и резвые ноги, полные жизни сердца -- они покинули дом и равнины, они будут ловить ветер и вынюхивать след, и носиться, сломя голову, по новым, счастливым полям.

Теперь и некоторые из моих людей стали уходить с фермы. Ни кофейных плантаций, ни фабрики для обработки кофе здесь больше не будет, так что Пуран Сингх остался без работы. Он не захотел искать новое место в Африке и в конце концов решил вернуться в Индию.

Пуран Сингх, властелин металлов, без своей кузницы стал беспомощнее ребенка. Он никак не мог взять в толк, что ферме пришел конец; он скорбел о ней, плакал горючими слезами, и они градом текли по его черной бороде; он долго докучал мне, пытаясь уговорить меня остаться на ферме, приставал с разными проектами ее спасения. Он так гордился нашими машинами -- какие бы они ни были -- что теперь оставался возле парового

двигателя и кофейной мельницы, как пришитый, пожирая глазами каждый винтик. Когда же его наконец убедили в том, что сделать уже ничего невозможно, он сразу сдался, отрешился от всего; он был по-прежнему грустен, но впал в полную пассивность; иногда, встречаясь со мной, он поверял мне планы своего путешествия. Уезжая, он взял с собой только небольшой ящичек с инструментами и паяльником, как будто он уже послал свое сердце, свою жизнь за море, и осталось только дослать следом это тощее, непритязательное коричневое тело да ящик с инструментом.