Прощай, Африка!

Однако сердце Ямы никогда не таило обиды на Беркли, не обращалось в камень. Он давно уже служил у Беркли, и тот часто говорил мне о нем. Один раз, рассказывал Беркли, он о чем-то поспорил с Ямой, который считал себя абсолютно правым, и, потеряв терпение, ударил молодого сомалийца по лицу. 

— И знаете, моя дорогая, — сказал Беркли, — в ту же секунду я получил сдачи. 

— А что было потом? — спросил я. 

— О, все уладилось, — скромно сказал Беркли. И, помолчав, добавил: — Ничего особенного. Он же на двадцать лет моложе меня. Это случай никак не отразился на отношениях хозяина и слуги. Яма очень спокойно, даже слегка покровительственно, вел себя с Беркли — так большинство сомалийских слуг относится к своим господам. После смерти Беркли Яма не захотел оставаться в наших местах и уехал обратно в Сомали. 

Беркли горячо, с неутолимой страстью, любил море. Он любил мечтать, как мы с ним, когда он разбогатеет, купим дау[20] и отправимся морем торговать в Ламу, Момбасу и Занзибар. Мы составили в мечтах отличный план, и команда была подобрана, только денег так и не накопили. 

Когда Беркли уставал или ему нездоровилось, он всегда утешал себя мечтами о море. Он непрестанно сетовал на то, что сделал большую глупость, проведя всю жизнь на суше, а не на море, и ругал себя ругательски. Как-то, когда я собиралась в очередную поездку в Европу, а он был в дурном настроении, я, чтобы утешить его, сказала, что привезу два корабельных фонаря, какие вешают по левому и правому борту, и повешу перед входом в дом. 

— Да, это было бы славно, — сказал он. — Дом будет хоть немного походить на корабль. Но фонари должны побывать в плаваниях. 

И вот в Копенгагене, в морской лавке, где-то на одном из старых каналов, я купила пару огромных старых тяжеленных фонарей, много раз ходивших в плавание по Балтийскому морю. Мы повесили их по бокам двери, выходившей на восток, и радовались, что фонари повешены как положено, и когда Земля идет своим курсом в космосе, стремясь вперед, никакие столкновения ей не грозят. Эти фонари пришлись очень по душе Беркли. Он часто приезжал затемно и обычно гнал машину вовсю, но когда горели фонари, он вел ее медленно-медленно, чтобы эти две полночных звезды — красная и зеленая — разбудили в глубине его души воспоминания морехода: он словно приближался к безмолвному кораблю в темном море. Мы даже выработали систему сигналов, меняя фонари местами или снимая один из них, так что гость уже издалека, из лесу, видел — в каком настроении хозяйка дома и какой обед ему приготовлен. 

Беркли, как и его брат, Галбрейт Коул, и его шурин, лорд Деламир, был первопоселенцем, одним из основателей колонии, и у него установились добрые отношения с масаями — некогда основным населением этих мест. Он узнал их близко еще то того, как европейская цивилизация, которую эти люди ненавидели всем сердцем, выкорчевала их корни, согнала их с насиженных мест, с прекрасных земель на севере. Он знал язык и мог беседовать с ними о прежних временах на их языке. Стоило Беркли приехать на ферму, как масаи тотчас переправлялись через реку, чтобы повидаться с ним. Старики-вожди обсуждали с ним все свои повседневные дела и заботы, смеялись его шуткам, и тогда казалось, что смеются древние, несокрушимые камни. 

Благодаря такому знанию и дружбе Беркли с масаи у нас на ферме однажды устроили великолепнейшую церемонию. 

Когда разразилась Великая война и масаи узнали о ней, в них взыграла пламенная кровь воинственных предков. Им чудились грандиозные битвы, истребление врагов; им казалось, что вот-вот вернутся времена былой славы. В первые месяцы войны мне случалось одной, в сопровождении туземцев и сомалийцев, в трех фургонах, запряженных волами, перевозить грузы для английской администрации, и я как раз проезжала по резервации масаи. И как только до обитателей очередного района доходил слух о моем приближении, они появлялись в моем лагере, сверкая глазами, и задавали мне сотню вопросов о войне и о немцах — правда ли, что они прилетят по воздуху? Им чудилось, что они уже мчатся, задыхаясь, навстречу опасности и смерти. Поздним вечером молодые воины кружили вокруг моей палатки в полной боевой раскраске, вооруженные копьями и мечами; порой, чтобы доказать мне, что они и вправду настоящие воины, они издавали короткий рык, подражая рычанию льва. У них не было ни малейшего сомнения в том, что им позволят идти в бой.