Прощай, Африка!

Странно было видеть это необычайное создание на ферме в горах. Он был моряком до мозга костей; казалось, нам подбросили потрепанного бурями альбатроса с подрезанными крыльями. Видно, его здорово искорежила жизнь, болезни и пьянство: он согнулся, сгорбился, его когда-то рыжие волосы побелели, словно он и впрямь посыпал голову пеплом, или будто он так просолился в родной стихии, что морская соль выступила наружу. Но в нем тлело неугасимое пламя, которое не могло умереть и под слоем пепла. Все его предки-датчане были рыбаками, он сам плавал матросом, а потом стал одним из первопроходцев в Африке; каким ветром его туда занесло — не все ли равно?

Много профессий перепробовал старик Кнудсен, и почти все они были связаны с морем, или с рыболовством, или с охотой на птиц — и ни в чем ему не везло. Когда-то, как он мне рассказывал, он владел очень хорошим рыбным промыслом на озере Виктория, у него были мили лучших в мире сетей и своя моторная лодка. Но во время войны он все потерял. В его рассказе об этой трагедии крылись темные намеки на роковые недоразумения или на предательство старого друга. Не знаю, что тут было правдой, а что выдумкой, потому что в разные времена старый Кнудсен рассказывал мне каждый раз по-новому, и дойдя до определенного места, начинал ужасно волноваться. Конечно, в его рассказе была доля правды, потому что все то время, что он жил у меня, он получал от правительства в возмещение убытков что-то вроде пенсии — по шиллингу в день.

Обо всем этом он сам рассказывал мне, когда бывал у меня в доме. Он часто спасался у меня — уж очень неуютно ему было в собственной хижине. Местные мальчишки, которых я посылала прислуживать ему, то и дело сбегали, потому что он их пугал, налетая на них сослепу и грозно размахивая палкой. Но когда он бывал в хорошем настроении, он сидел на веранде с чашкой кофе и вдохновенно распевал старые датские патриотические песни. И ему, и мне доставляло большую радость говорить по-датски, и мы с удовольствием болтали о всяких мелочах, касавшихся нашей жизни на ферме. Но иногда моему терпению приходил конец: уж если он пришел и уселся, заставить его замолчать и уйти было очень трудно, и, встречаясь с ним, я, конечно, всегда вспоминала Старого Морехода или Старика-Водяного.

Он был замечательным мастером — плел рыболовные сети, как он сам говорил, «лучшие сети в мире», а в своей хижине на ферме делал так называемые «кибоко» — длинные бичи, вырезанные из шкуры бегемота. Он покупал у туземцев или у фермеров с озера Найваши шкуру гиппопотама, и если шкура попадалась хорошая, из нее можно было сделать целых пятьдесят «кибоко». У меня до сих пор хранится хлыст, который он мне подарил — отличный хлыст. Но от этих шкур вокруг его дома стоял прескверный запах — такая вонь обычно идет от гнезд старых стервятников. Позже, когда я выкопала у себя на ферме пруд, старый Кнудсен частенько сидел на берегу, в глубокой задумчивости, а его отражение вертикально уходило в воду вниз головой — ни дать ни взять, старый альбатрос в зоопарке.

Но в хрупком теле, под впалой старческой грудью у старого Кнудсена билось бесхитростное, пылкое, порывистое и неукротимое сердце задиристого мальчишки, готового всегда ринуться в драку. Он был великий романтик, борец и воин. Он умел ненавидеть как никто, всегда кипел возмущением, злился почти на всех людей, на все — учреждения, с которыми ему приходилось сталкиваться, призывал на их головы гнев Божий, молнии и громы, и, как говорит датская пословица, «рисовал черта на стене» с размахом Микеланджело. Он приходил в восторг, когда мог натравить людей друг на Друга — так мальчишка стравливает двух псов или кошку с собакой. Нельзя было не поражаться, видя, что душа старика Кнудсена, не сломленная тяжкими испытаниями, даже теперь, когда его, так сказать, занесло в тихую гавань, где он мог приткнуться к берегу и спустить паруса — что эта неуемная душа жаждала бурь и сражений, как душа мальчишки. Я преклонялась перед ней, как перед духом неистовых скандинавских воинов-берсерков.