Прощай, Акрополь!

Радовала его и мысль, что он будет бродить в музеях среди мраморных изваяний, на которых оставил свой след Резец Праксителя, будет рассматривать глиняные сосуды, стираясь различить в их очертаниях следы прикосновений тех рук, что посылали корабли к берегам Трои или за бурные моря к далекому острову Итака.

А больше всего его радовало то, что с ним поедет женщина, о которой пойдет речь на последующих страницах нашего повествования.

И раньше, бывало, он замечал особую перемену в своем настроении, когда ему случалось путешествовать с близким человеком. Но то были короткие поездки в родны_е места осенью, во время сбора винограда, или зимой когда дым паровоза нестерпимо ел глаза и синицы клевали домашние колбаски, сушившиеся под навесами станционных будок. Он сидел у окна вагона, разговаривал со своим спутником, радуясь телегам с лиловой свеклой, рядом с которыми бежали собаки, лаявшие вслед поезду, и понимал по лицу друга, по мягкому тону его голоса и прикрытым от слепящего снежного блеска глазам — в них мелькает отражение телеграфных столбов, — что тот разделяет его радость.

Подобное чувство охватывало его и в концертных залах, и на выставках.

Он не знал, устроены ли так же и другие люди, но он мог целиком насладиться мелодией или картиной, только поделившись своими впечатлениями с другим человеком. Иначе он ощущал пустоту между собой и тем, что его окружало.

Он был замкнутым человеком, предпочитал мечту осуществленному желанию и находил особую радость в ожидании и предвкушении того, что произойдет.

В детстве Мартин мечтал, чтобы ему купили заводную машинку. Целую неделю он бродил возле витрины, где стояла эта игрушка, покрытая пылью, но по ночам в мальчишеских снах пыль стиралась, и машинка сверкала, озаряя весь дом.

Наконец к Новому году ему купили ее. Мартин завел машинку, и она несколько раз наискось пересекла комнату — от дверей до шкафа. Потом ударилась о ножку стола и опрокинулась, задние ее колеса забавно крутились. Решив, что она может взбираться по стене, Мартин поставил ее на задние колеса. Она зажужжала и скатилась вниз. Он положил ее на подлокотник кресла. Она доползла до края, помедлила, словно в страхе перед прыжком, и со звоном ударилась о ковер. Тогда Мартину вздумалось разобрать ее на части. Любопытство не давало ему покоя. Что скрывается у нее внутри, за блестящими фарами и щитками? Винтики разбалтывались под отверткой, отваливались зубчатые колесики. Показалась пружина и, проскочив между пальцами, с треском лопнула. Он едва отыскал ее под диваном, начал сгибать синеватый краешек тугой стальной пластинки, но она побелела на сгибе и сломалась.

И от мальчишеской мечты осталась лишь кучка железок под кроватью…

Этот урок детских дней, наверное, скоро бы позабылся, если б Мартин не усвоил для себя важного правила: не торопись насладиться тем, что тебе бесконечно дорого, не торопись разобрать его на составные части, нащупать его пружину, если не хочешь потом испытать разочарования.

И все же он отправился в эту поездку.

Автобус проезжал по мосту, сложенному из белесого камня. Мартин задремал и, вероятно, дремал бы еще долго, если б его не разбудил металлический скрежет эха о высокие стены моста. (Эти звуки пробуждали в нем воспоминание о туннелях Искырского ущелья, о топоте в темном коридоре вагона, по которому кто–то из пассажиров волочит к выходу чемодан, о дрожащем язычке пламени в горсти сидящего напротив мужчины — он возвращается с медного рудника в Елисейне, и руки его оранжевы от меди.)

Грохот моста лишь на миг напомнил ему об этом. Потом каменные стены отступили в сумрак утра. Река, превратившаяся от летнего зноя в тоненькую струйку, блеснула среди камней, скользнула по голубоватой гальке, изогнулась и скрылась под темными лапами пихт.

Пассажиры вокруг дремали, откинувшись на спинки сидений. Рукава плащей, свесившиеся с багажных полок, раскачивались вместе со склонами ущелья, то приближавшимися (и тогда над автобусом виднелся только треугольный клочок пепельного неба), то отдалявшимися (и тогда в окнах мелькали огороды с полегшим луком или черными колодезными журавлями, на которых сидели, подрагивая, сороки).

Женщина, чье присутствие так радовало Мартина, сидела у окна впереди него. Он смотрел на ее растрепанные бессонницей волосы цвета темной меди, на плечи, закутанные в темную шаль с длинными кистями; и по тому, как становились то ярче, то бледнее мелкие розовые цветочки, разбросанные по шали, он угадывал (не глядя в окно), проезжают ли они под аркой пожелтевших деревьев или их обступают одни голые скалы

* * *

Мартин Калинов (или Переводчик, как обычно называли его друзья) родился в маленьком городке Дунайской равнины. Пятьдесят лет, разведен, рост средний, глаза карие, нос прямой, особых примет нет, как пишут в паспортах. Таковы были первые скудные сведения о нем. Но присмотревшись к нему, заинтересовавшись его привычками, капризами и странностями, побывав у него дома, любопытный человек мог бы открыть сложный мир за кажущейся будничностью жизни Переводчика.